Свое заблуждение лучше чужой истины / Wrong in One’s Own Way

by Elzhbetha

Summary:

Уилл провел последние пятнадцать лет, сопротивляясь сладкозвучной песне Ганнибала Лектера, и в процессе едва не уничтожил себя. Теперь Ганнибал Лектер предстает перед судом за убийство. Он нанимает Уилла представлять свои интересы. Уилл не думает, что сможет продолжать бороться с этой тягой. И он не уверен, хочет ли пробовать.

Notes:

• For Thinminted.
• A translation of Wrong in One’s Own Way by Thinminted

Название фика — это цитата из «Преступления и наказания», однако английский вариант звучит несколько иначе, чем оригинальная фраза, поэтому было принято решение переформулировать эту реплику. С автором изменение названия согласовано.

Chapter 1

Уилл проснулся на несвежих простынях, окруженный едким зловонием остывающего пота и засыхающей спермы; клеймящие его запястья и бедра синяки были успокаивающими в своей привычности. По пробивающемуся сквозь щель в жалюзи свету он понял, что провел в отключке не более часа. К настоящему моменту он уже приучил себя не ускользать слишком надолго с вырубившимся рядом незнакомцем — даже если он только что заставил этого незнакомца грубо овладеть им на краю кровати.

Ни при каких обстоятельствах Уиллу не следовало позволять своему взгляду блуждать достаточно бесконтрольно, чтобы выхватить первую полосу "Baltimore Sun" на столе Зеллера этим утром. Он распознал в ней работу Потрошителя еще до того, как его сознание установило связь — это было подобно тому, чтобы краем глаза заприметить старого друга. Проходя мимо Зеллера, Уилл заставил себя не задерживать взгляд, сосредоточившись на ровном дыхании, делая размеренные глотки обжигающего кофе до тех пор, пока не перестал чувствовать язык.

В тот день он прошел все судебные заседания словно во сне, и отправился домой так рано, как только смог оправдать перед коллегами, но в бессмысленном проявлении самоограничения не позволил себе сразу же броситься к ноутбуку. Он покормил собак, съел холодные остатки пищи и ровно тридцать минут наблюдал, как его стая бродит по территории. Затем он налил себе изрядный стакан виски со льдом, включил компьютер и зашел на главную страницу Tattlecrime. И вот оно. Вот он. Уиллу потребовалось лишь несколько секунд, чтобы осмыслить каждую деталь, но он не мог определить, сколько времени он просто смотрел в экран — лед в его виски почти полностью растаял к тому времени, как он наконец отвернулся, чтобы сделать дрожащий глоток.

Потрошитель становился все смелее, в качестве декораций для этой постановки выбрав церковь. Каждый, кто тем утром открывал газету на этой тошнотворной фотографии, видел не более чем изуродованный труп, сведенный к крови, костям и внутренностям. Но Уилл не мог не видеть сырой материал и ненавидел себя за это — так сильно, что уже чувствовал в горле едкое жжение тошноты. Гротескная картина, сколь пугающая, столь же и захватывающая дух, собранная с артистизмом и почти патологическим перфекционизмом, которые Уилл так хорошо помнил. Фотографии с мест преступлений Уилл часто воспринимал как тревожные киноленты, автоматически набрасывая в голове кровавое изображение произошедшего и концепцию типа человека, который это совершил. Этот особый талант привел к тому, что детство он провел, таращась в землю или на стену, чтобы случайно не увидеть то, что не смог бы развидеть.

Но когда он смотрел на места преступлений Потрошителя, это было нечто иное. Эмоции соскакивали со страницы, врезаясь в его грудь и устраиваясь там. Он видел не просто очертания совершившего это человека — это была не тень, повисшая в пыли. Уилл проник под кожу Потрошителя, переживая охоту и убийство в пьянящем высоком разрешении. Уилл чувствовал предвкушение и нетерпение Потрошителя, когда тот захватывал свою добычу; трепет, когда он вскрывал их, разрывал на части, когда они еще дышали, их крики и мольбы стихали до предсмертного хрипа, доносившегося до равнодушных ушей; гордость и заботу, с которыми он обращался со своим холстом, и его удовольствие от хорошо продуманного завершенного произведения. Удовлетворение, которое он испытывал, превращая мясо во что-то необыкновенное. Во что-то великолепное. И с новым уколом вины Уилл осознал, что не может понять, слова ли это Потрошителя или его собственные.

Продолжая листать статью, Уилл сделал еще один глоток виски. Затем он увидел язык, превращенный в закладку в Библии на церковной скамье.

И внезапно Потрошитель, эйфория убийства исчезли, сменившись избитым образом той улыбки, которая была свойственна Ганнибалу, когда его что-то действительно развеселило. Когда он особенно гордился своей маленькой шуткой. От этого выражения сердце в груди Уилла всегда замирало. Теперь же оно наполнило Уилла совершенно неуместным приливом нежной ностальгии. Это было одно из тех воспоминаний, которые он хранил особенно ревностно. Эти несомненные признаки человечности, жившие в ярких красках в разуме Уилла, и исключающие для него возможность по-настоящему отпустить Ганнибала. Уилл с непоколебимой уверенностью знал, что у Ганнибала было именно такое выражение лица, когда он вкладывал язык между страницами. И какая-то часть Уилла не могла перестать гадать, не сделал ли он это, зная, что Уилл, возможно, единственный человек в мире, кто увидит в этом юмор.

Уилл закрыл ноутбук и облокотился на стол, массируя виски так долго, что его собаки начали тихо скулить. В нем что-то нарастало — знакомый зуд, который, как Уилл знал по опыту, он разодрал бы в кровь, пытаясь расчесать, если бы позволил себе это. Но еще невыносимее было пронизывающее до костей одиночество. Он не чувствовал его так остро уже несколько месяцев. Оно словно давило ему на грудь и не отпустило бы, пока не проломит грудину. Он не мог успокоиться — оставаться с ним наедине было слишком мучительно.

Как правило, во время процесса суда он не прибегал к своему самому разрушительному способу преодоления. Было бы крайне неподобающе провести ночь перед возвращением дела присяжным в убогом гостиничном номере, позволяя незнакомцу себя трахать. Он умышленно избегал новостей во время суда, чтобы не рисковать тем, что убийство Потрошителя выбьет его из колеи. Но он знал, что в любом случае будет бесполезен для своего клиента, если останется отсиживаться в своем доме, позволяя разуму пожирать себя. Без дальнейших раздумий он подошел к двери, взял с крючка ключи от машины и направился в ближайший бар, решив побыстрее разобраться с этим. И, к счастью, почти сразу наметил мишень.

Он с отсраненным любопытством взглянул на мужчину, теперь храпящего рядом с ним, добавляющего слюни к созвездию пятен на наволочке. Уилл отметил лишь общие черты этого человека, когда тот его подцеплял — или, вернее, когда Уилл позволил мужчине думать, что тот подцепляет Уилла — и, если не считать мерцающего отсвета вывески мотеля, трахались они в темноте. Уилл всегда делал это в темноте. В этом вопросе он был непреклонен. Заметив, как мужчина вслепую ищет выключатель, когда они вошли, Уилл ударил его руку о стену, смягчив этот жест, опустившись на колени и поднеся его руку к своей голове, заслужив одобрительное «да, блядь». Глядя на него теперь, Уилл не чувствовал ничего, кроме легкой жалости и желания убраться отсюда. К счастью, лихорадочная потребность, приведшая его сюда, достигла пика и рассеялась, оставив Уилла холодным, словно пустынный берег, обнажающийся при отливе.

Тем не менее, Уилл признавал, что этот мужчина был достойным выбором — мускулистые плечи и руки, прямые песочные волосы, падавшие на глаза, и даже несколько резко очерченные скулы. Он был объективно привлекателен для своего возраста — факт, который, вероятно, лишь усиливал его негодование своей участью. То, что когда-то было рельефным телом, теперь было облечено в мясистые последствия ежедневного употребления шести банок пива. Как только Уилл заметил его в баре, по его зычному голосу и чрезмерно пылкому смеху он понял, что в этом мужчине есть хрупкое высокомерие человека, достигшего пика в старшей школе и знающего это — непостоянство, порожденное горечью, и которое было Уиллу на руку. И Уилл признавал, что этот мужчина не разочаровал — его тело пронзило болью, когда он осторожно поднялся, чтобы собрать разбросанную одежду.

Еще до того, как одарил этого мужчину робкой улыбкой через стойку, Уилл знал, что он из тех парней, кто захочет услышать мольбы Уилла и быстро потеряет контроль, если Уилл откажет ему в этом. И, предсказуемо, его хватка на запястьях Уилла становилась тем сильнее и болезненнее, чем дольше его хриплые вопросы оставались без ответа. К концу ритм мужчины стал безжалостным, в той степени некомфортным, что Уилл наконец с облегчением закрыл глаза.

Он отключил звуки, издаваемые мужчиной — который за его спиной сопел и хрюкал, словно трюфельная свинья, — и позволил себе вспомнить слова, прошептанные ему на ухо сладкозвучным голосом: опасные и соблазнительные, как белладонна, обмакнутая в мед. Он вспомнил, как руки Ганнибала сжимали его бедра — болезненно, настойчиво, — нечто отчаянное в его прикосновениях, когда он безмолвно умолял Уилла о чем-то, что Уилл отказывался понимать. Руки, сжимавшие его сейчас, были такими же крепкими, но Уилл все же не мог не припомнить, насколько иначе ощущались сжимающие пальцы Ганнибала, когда он поднял Уилла и крепко прижал его к себе так, что грудь Ганнибала накрыла его спину, схватил его за волосы у корней и дернул, заставив голову Уилла неловко опуститься на плечо Ганнибала, пока тот овладевал им. Как он откинул влажные пряди с глаз Уилла, лизнул полоску на его виске, пробуя на вкус его жар и пот. Как все это время Уилл не чувствовал себя никак иначе, кроме как лелеемым.

Но это было много лет назад, до того, как Ганнибал стал тем, кем он является сейчас, и Уилл не позволял себе представить, что между ними когда-либо могло быть что-то большее, чем жестокость, обернутая в атрибуты близости. Сколько бы невинной радости она ни приносила ему в юности, как бы он ни идеализировал его, их связь неизбежно исказилась бы и деформировалась в нечто столь же чудовищное, как сам Потрошитель. Уилл стиснул зубы, когда мужчина позади него начал кончать, и тот издал жалкий, пронзительный стон, в то время как его толчки стали небрежными, нескоординированными и от этого чуть более болезненными. Уилл не получал удовольствия от боли. Он не был мазохистом в строгом смысле этого слова. То, чего он искал и что получил, было чем-то более элементарным — очищением от семени саморазрушения. Старая стратегия: использовать физическую боль, чтобы затмить более вероломную рану, которую он нанесет себе, если останется наедине со своим разумом.

И Уилл принял это насилие, замаскированное под сексуальный пыл, как свою расплату за смерть, что он принес миру. За то, что так и не взял телефон и не позвонил, чтобы сообщить о Потрошителе. Это искупление было единственным способом смотреть в зеркало без содрогания. Так он жил с самим собой. Если Уилл собирался позволить Ганнибалу провести свою жизнь, безнаказанно убивая, то по крайней мере он мог принять долю наказания на себя. Они оба отключились вскоре после того, как этот мужчина кончил, и, к счастью, тот спал достаточно крепко, чтобы не заметить ухода Уилла.

Идя на выход, Уилл бросил на комод пару двадцаток, чтобы оплатить номер, улыбаясь и зная, что это приведет мужчину в ярость, когда тот придет в себя. Спускаясь по скрипучей металлической лестнице на парковку, Уилл поднял взгляд к небу, зависшему между черным и первыми проблесками синевы. Мир в такое время всегда бывает самым тихим, и Уилл на секунду замер, просто вдыхая воздух. Иногда, испытывая удовлетворяющую боль и будучи открытым, окруженным лишь тишиной сельской местности Вирджинии в предрассветном покое, ему казалось, будто только сейчас воздух наконец-то достигает его легких. Словно он проводил остаток времени, покачиваясь на поверхности какой-то чернильной лужи, втягивая воздух и задыхаясь, но вдыхая лишь столько, чтобы удержаться на плаву, борясь с подводным течением. Его глаза закрывались, когда облегчение дыхания немного смягчало глубинную боль, никогда не покидавшую его полностью — даже после подобных встреч. Через несколько минут щебетание птиц возвестило о наступлении рассвета, и когда Уилл открыл глаза, он увидел, как проблеск золота только начинает целовать горизонт. Открывая машину, Уилл проверил время на телефоне. До момента, когда ему нужно быть в офисе, оставалось три часа. Четыре до суда. У него как раз будет достаточно времени, чтобы выпить чашку кофе, покормить собак и стереть с нежной кожи запах пота, спермы и стыда.

---

 

— Заключительное слово защиты?

Взгляд Уилла метнулся к месту, находившемуся прямо за правым плечом судьи, и он рассеянно кивнул. Он снял очки в черной оправе и встал, стул шумно проскреб по шершавому деревянному полу здания суда, эхом отдаваясь в тишине. Рядом с ним его клиент практически дрожал, его тревога была осязаемой и заразительной. Уилл не винил его: юноша едва вышел из подросткового возраста, на чашу весов были брошены десятилетия его жизни, а двенадцать незнакомцев, которым было поручено решить его судьбу, выглядели скорее скучающими, чем какими-либо еще. И тогда Уилл вспомнил свой собственный судебный процесс. Как его адвокат едва смотрел на него все это время, но все же умудрился найти момент, чтобы организовать встречу с прокурором за игрой в гольф. Уилл не умел утешать, он так и не овладел этой способностью, сколько бы раз он ни оказывался в подобном положении, но проходя в процессуальную зону суда он крепко сжал плечо своего клиента, и был рад, когда почувствовал, как часть напряжения в теле парня немного спала.

Уилл мельком взглянул на галерею и заметил Джимми, с мрачным лицом сидящего с семьей их клиента. Сразу за ним была Беверли Катц, которая и убедила Уилла забрать это дело у государственного защитника. За исключением Бев, в офисе государственного защитника Уилла, в основном, презирали, но их можно было уговорить доверить ему ведение процесса, когда дело казалось безнадежным. К их раздражению, Уилл еще не проиграл ни единого. Выражение лица Беверли было серьезным, но в нем не было тревоги. После девяти переданных дел и девяти оправдательных вердиктов она верила в Уилла.

Уилл стоял перед скамьей присяжных ссутулив плечи, не глядя ни на кого конкретно, оттягивая момент начала как можно дольше. Достигнув своего места перед судьей, он помассировал виски, пытаясь справиться с начинающейся головной болью, но сдался, когда показалось, что она только усугубляется. Опустив руки по швам, Уилл сделал успокаивающий вдох, поднял голову и посмотрел.

Эта часть далась ему легко. Слишком легко. Его тут же захлестнули двенадцать точек зрения на дело, основанные на двенадцати ценностных структурах, двенадцати по-разному прожитых жизнях, и двенадцати уникальных эмоциональных ландшафтах. Щупальца его эмпатии обвили каждого из них, образ каждого человека слился в разуме Уилла — их раздражение, скептицизм, чувство вины, страх наполнили Уилла, словно надувающийся до предела воздушный шар. Уилл закрыл глаза и слегка качнул головой, готовясь к натиску. Как раз когда он почувствовал, что начинает терять контроль, все прекратилось. В безопасности своего разума Уилл открыл глаза и увидел знакомую комнату — идеальное воссоздание комнаты совещаний присяжных, вплоть до длинного, покрытого царапинами деревянного стола и торгового автомата со сниженными ценами. А во главе стола, как всегда, сидел Ганнибал.

Это было уместно. В конце концов, Уилл научился этому трюку у него. Как организовать свой разум, свою эмпатию, в особое пространство, не позволяющее ему быть утянутым на дно. Раньше он видел молодого Ганнибала, загорелого и ошеломительного в белой рубашке на пуговицах. Но с того дня, как он увидел фотографию «Доктор Ганнибал Лектер и гость на премьере "Травиаты"» на страницах "Baltimore Society", версия в его разуме, как правило, носила эффектные смокинги и костюмы, в которых Ганнибал предпочитал посещать гала-концерты и другие роскошные мероприятия. Впервые увидев его фотографию, Уилл был уверен, что его живое воображение окончательно скатилось в бред. Он смотрел на статью достаточно долго, чтобы Зеллеру пришлось его встряхнуть, чтобы привлечь внимание, а когда вернулся домой, выпил столько виски, что впервые в жизни отключился. Ему потребовалось два дня, чтобы прийти в себя. После отъезда Ганнибал клялся, что больше никогда не вернется в США, но, если верить неистовым поискам Уилла в Google, он занял должность в больнице Джонса Хопкинса всего через пять лет после их расставания во Флоренции. И — невольно подумал Уилл — всего через год после того, как его имя появилось в публичном списке студентов, сдавших квалификационный экзамен на присвоение звания адвоката в Мэриленде.

Но, если отбросить различия в одежде, Ганнибалы в его разуме всегда обладали тем же острым взглядом и загадочной ухмылкой — и то, и другое было и сейчас. И хотя он был всего лишь конструктом, Ганнибал все же обладал неповторимой способностью придавать разрозненным нитям мыслей Уилла согласованность. Или, по крайней мере, так Уилл оправдывал это потворство своим желаниям.

— Добрый день, Уилл.

— Ганнибал, — ответил Уилл, и даже произнесенное лишь мысленно слово приятно ощущалось на губах.

Улыбка Ганнибала стала шире, словно он прочитал эту мысль, и он склонил голову набок, подождав, продолжит ли Уилл.

— Всегда рад тебя видеть, Уилл, но время не ждет. Начнем?

Уилл кивнул, и шестая присяжная вышла из окутывавшей зал туманной темноты, и села справа от Ганнибала, мгновенно застыв с тем же обеспокоенным выражением, которое было на ее лице большую часть процесса. Они оба повернулись к ней.

— Ей не нравится находиться здесь, — начал Уилл.

Ганнибал задумчиво оглядел ее.

— Почему?

— Ее брат отбывал в тюрьме длительный срок. Она видит его в моем клиенте. Он молод. И она больше не верит в систему, — пожал плечами Уилл.

Ганнибал повернулся к Уиллу, встретившись с ним взглядом:

— Значит, союзник. Будет ли она отстаивать твое дело?

Уилл вспомнил, какой решительной она была, когда он впервые заговорил с ней, более уверенной в своих ответах при отборе присяжных, чем большинство ее коллег. Прямолинейной. Она была его лучшим выбором присяжного. У Уилла просто возникло предчувствие на ее счет, а он уже научился ему доверять.

— Думаю, она могла бы убедить тех, кого можно убедить.

— Тогда расскажи мне об остальных.

И Уилл рассказал. Уилл мог считывать и предсказывать поведение человека с поразительной точностью, пробыв рядом с ним всего тридцать минут. После двух недель неограниченных возможностей наблюдать за этими присяжными — за их микровыражениями и неосознанными жестами, за каждой улыбкой, изменением мимики и поднятой бровью — он знал их досконально.

— Присяжная номер один, бабушка троих детей на пенсии. Она считает моего клиента невиновным.

— Она права?

Уилл помедлил перед ответом, но «да» вертелось на кончике его языка, даже если бы оказалось, что формально его клиент все же был виновен в чем-то, предусмотренном уголовным кодексом. Уилл видел достаточно, чтобы понимать, что конкретно этот клиент был почти болезненно невиновен. Уилл помнил их первую встречу, как его клиент морщился, когда за ним захлопывалась дверь комнаты для посещений, словно каждый новый звук, запах или вид в тюрьме он воспринимал как физический удар. Как он, шаркая, проковылял к своему стулу, закованный в наручники, в своем неоново-оранжевом комбинезоне, который казался на два размера больше, чем нужно, и взглянул на Уилла с таким безмолвным страданием, что Уиллу пришлось опустить взгляд на металлический стол. Парень был напуган, недоверчив, но неизменно вежлив тем образом, что свидетельствовал, насколько внимательно его родители относились к подобным вопросам. Он мог нарушить закон, мог оказаться не в том месте не в то время — что бы ни произошло, он был невиновен. В любом случае, гораздо невиновнее самого Уилла.

— Она не ошибается. Не то чтобы это имело значение. Она не из тех, кто будет бороться. Сомневаюсь, что она будет иметь большое влияние.

Ганнибал понимающе кивнул.

— Кто следующий?

Вошел нервный молодой человек в очках и курьерской сумкой, которую он неловко положил себе на колени, когда сел.

— Присяжный номер девять, — кажется, уже в десятый раз за весь процесс Уиллу пришлось подавить раздраженную усмешку. Но Ганнибал, конечно, это видел.

— Он тебе не нравится.

Уилл не стал утруждаться отрицанием, лишь прямо встретил любопытный, позабавленный взгляд Ганнибала.

— Он боится моего клиента. Я весь этот проклятый процесс задыхался от его страха.

Ганнибал наклонил голову, взглядом изучая Уилла.

— Многие люди испытывают страх, столкнувшись с человеком, которого считают совершившим насильственное преступление.

Уилл фыркнул, начав расхаживать по комнате, его бровь изогнулась от иронии того, что серийный убийца консультировал его по поводу нормативных реакций на страх.

— Это было не насилие. Это было постыдное любительское ограбление, которое закончилось, даже не начавшись, и мой клиент, возможно, даже не присутствовал там.

Улыбка Ганнибала стала чуть шире, в глазах заплясало веселье.

— Ты очень уверенно говоришь.

— Да.

— Мне казалось, что доказательства несколько двусмысленны?

— Они достаточно ясны в этом вопросе.

— Ну что ж. Убеди его.

Уилл остановился на полушаге, закрыл глаза, сделал глубокий вдох и кивнул, выдыхая воздух.

— Да. Да, я знаю.

— Кто следующий, Уилл?

Уилл перебрал всех присяжных. Он знал, что они думают о его клиенте, о деле, и, пока он описывал их всех терпеливо слушающему Ганнибалу, в его голове начала складываться картина того, как будут проходить обсуждения. В основном они просто хотели, чтобы все закончилось как можно быстрее. Это дело будет решать самый сильный голос. Уилла беспокоило, кем же окажется этот голос. Дойдя до последнего присяжного, Уилл помедлил.

— Восьмой присяжный. Он — проблема.

Последним за стол сел ухоженный, хорошо одетый белый мужчина средних лет. Ничем не примечательный, но его презрение к Уиллу и его клиенту едва скрывалось за маской беспристрастности. Он был достаточно ревностным, чтобы бороться за обвинительный приговор, и если присяжные сочтут это путем наименьшего сопротивления, они ему последуют. Доказательства были достаточно запутанными, чтобы оправдать любой исход.

— Так и есть, — вставил Ганнибал, игнорируя мужчину, предпочитая внимательно наблюдать за Уиллом.

— Он хотел осудить моего клиента с того момента, как тот переступил порог здания суда, будь проклято отсутствие улик, — Уилл нахмурил переносицу, мимолетно потер лоб, хотя нарастающая головная боль давно рассеялась. — Мне не следовало и на шаг подпускать его к скамье присяжных.

— Нет, не стоило. Но вот он. С твоего согласия, — Ганнибал в разуме Уилла, как и реальный, не терпел приукрашивания. Он встал, пристально глядя на Уилла, когда тот проходил за сидящими присяжными. — Эти люди завязали дружеские отношения, обрели определенную степень доверия. Даже самые хрупкие социальные связи трудно предать, страх социальной изоляции от устоявшейся группы часто является самым сильным движущим мотивом, — Ганнибал остановился в нескольких дюймах от Уилла. Так близко, что Уилл практически чувствовал жар его груди сквозь расстегнутый пиджак. — Если он представляет угрозу, и ты не можешь его устранить, если эти люди принимают его — пока что — как своего, что потребуется, чтобы нейтрализовать его влияние?

Над этим вопросом Уилл раздумывал уже неделю.

— Не знаю.

Ганнибал сделал шаг вперед, и глаза Уилла закрылись от такой близости. Уилл чувствовал, как дыхание Ганнибала шелестит его волосами, когда он наклонился и прошептал буквально в нескольких дюймах от уха Уилла:

— Знаешь. Уилл, у тебя необъяснимый дар убеждения. И ты знаешь этого человека, как и всех остальных. Что ему нужно? Что им всем нужно услышать?

Уилл открыл глаза, снова в зале суда. В первый раз, когда Уилл сделал это, у него чуть не случилась чертова паническая атака: он подумал, что погрузился в свой разум на пятнадцать минут, пока присяжные ерзали на своих местах. Но после Джимми заверил его, что весь процесс занял меньше тридцати секунд. Неловкая пауза, но не настолько длинная, чтобы звонить в скорую.

Уилл мимолетно встретился взглядом с каждым из них, подтверждая то, что уже понял. Хотя некоторые сочувствовали его подзащитному, никто из присяжных не испытывал особой симпатии к Уиллу. Это было нормально. Как правило присяжные считали Уилла настолько же приветливым, как и все остальные. Атака обаянием, которой отдавали предпочтение некоторые адвокаты в зале суда, было неприятным. Вульгарным. Уилла не волновало, нравится ли он им. Они должны были только слушать его. И пока слова Ганнибала все еще звенели в голове, Уилл вдруг точно понял, что сказать.

Наконец его взгляд остановился на присяжном номер восемь, впитывая его, оценивая. Уилл заметил, как губы мужчины едва заметно скривились при этом прямом изучении, прежде чем выражение его лица прояснилось, и он вызывающе встретился взглядом с Уиллом. Он долго смотрел ему в глаза, и взгляд Уилла был преисполнен понимания и откровенного неодобрения — он прощупывал границы непримиримости этого человека, и то, насколько легко его можно выбить из равновесия. И, что удивительно, всего через несколько секунд под пронзительным взглядом Уилла тот начал беспокойно ерзать на стуле, выражение его лица стало слегка нахмуренным. Еще через несколько секунд он окончательно отвел взгляд, опустив его в блокнот и суетливо нажав на кнопку на ручке. Уилл улыбнулся. С той спокойной уверенностью, на которую еще несколько минут назад он не был способен, он открыл рот и начал.

---

 

Беверли догнала Уилла в коридоре.

— Твоя заключительная речь была раздражающе идеальной, Грэм. Как всегда. Я твоя должница за то, что ты взялся за это дело.

— У нас еще нет вердикта, — сказал Уилл, не сбавляя скорости, направляясь к дверям здания суда.

Она закатила глаза, стуча каблуками, не отставая от Уилла.

— После этого они уже ни за что не признают его виновным. Даже усы в дальнем углу выглядели убежденными.

— Присяжный номер семь.

— Он проспал половину процесса.

— Узнаем, когда узнаем, — уклончиво ответил Уилл — как Беверли уже было известно, он всегда был мрачным ублюдком на время отсутствия присяжных. — Мне нужно вернуться в офис, — Беверли легко распознала ложь, достаточно хорошо зная антисоциальные наклонности Уилла, но приняла ее, чтобы не мешать ему отпустить напряжение после суда. Они работали вместе лишь изредка, когда она уговаривала Уилла заменить государственного защитника, но тем не менее, она, вероятно, знала его лучше, чем кто-либо другой, что было несколько удручающей мыслью. По крайней мере, она не пыталась заставить его испытывать вину за свою мизантропию, не обращалась с ним как с чудаком из-за своеобразности его поведения, что ставило ее выше всех остальных знакомых адвокатов.

— Ты заслужил передышку. Но напиши мне, когда будет вердикт, ладно? — бросила она через плечо, уже направляясь в следующий зал суда, следуя своему, несомненно, плотному утреннему графику.

— Ага, — ответил Уилл, толкая двойные двери и выходя на прохладный осенний воздух.

Его офис находился в нескольких кварталах от здания суда, и Уилл начал ослаблять галстук, едва ступив в вестибюль. Когда он добрался до своего крошечного кабинета, там было пусто. В этой комнате было всего три стола, включая и стол Уилла. Не особо уединенно, но это то, что он мог себе позволить. Он был разборчив в отношении клиентов, но размер их гонорара никогда не был для него критерием. Его следователи, Джимми и Брайан, почти всегда отсутствовали в офисе, собирая доказательства или опрашивая свидетелей. Брайан говорил, что наблюдение за закрытиями дел делает Уилла слишком дерганым, поэтому он должен был бы быть здесь, но, возможно, вышел на обед. Джимми, вероятно, все еще был с семьей клиента, предоставляя им пустые заверения, которые Уилл не переваривал. Свалив свои записи и файлы в кучу на стол и вернув один из двух своих костюмов на вешалку в углу, он отправился обратно в Вулф Трап.

Он сидел на крыльце, потягивая виски, и наблюдал, как его свора выплескивает энергию, накапливаемую в дни суда, когда завибрировал его телефон. На экране высветился номер Зеллера.

— В чем дело? — ответил он, определенно грубее, чем следовало бы, но Зеллер знал, что лучше не беспокоить его сразу после суда.

—…да, привет, извини… Слушай, только что звонили из суда… есть вердикт.

Уилл взглянул на часы и поморщился. Три часа. Должно быть, это рекорд. Быстрые вердикты почти всегда означали обвинительный приговор. Если тенденция сохранится, то для Уилла это будет впервые. Последовало несколько неловких мгновений молчания, прежде чем Зеллер продолжил:

— Я уже позвонил Джимми, он возвращается с семьей клиента. Я сообщил суду, что ты тоже едешь, — последнее прозвучало скорее как вопрос.

Проведя рукой по лицу, Уилл кивнул, прежде чем осознал, что нужно что-то сказать:

— Да. Да, я буду там как можно скорее. Нужно только вернуть собак в дом. Принеси в суд мой костюм.

— Ага. Конечно, — Зеллер ответил слишком быстро, явно желая хоть как-то помочь. — И, Уилл? Полагаю, мы не знаем, что произойдет, но… если на этот раз не победа, ты сделал все, что мо…

— Увидимся через час.

Спустя час и пятнадцать минут Уилл вошел в зал суда, где его уже ждала семья его клиента. Сестра тихо плакала, Джимми гладил ее по плечу, и выражение его лица было серьезнее, чем Уилл когда-либо видел. Лицо матери его клиента было каменным, словно ей приходилось держать в узде все свои эмоции, иначе они бы выплеснулись наружу. Беверли сидела в первом ряду, прямо за тем местом, где должны были сидеть Уилл и его клиент, — выражение солидарности. Уилл ощутил странное тепло, учитывая ожидаемый неминуемый провал. Его клиент уже сидел за столом защиты, и Уилл почувствовал укол вины и горя при виде его опущенной головы. Уилл молча сел рядом с ним, прежде чем повернуть голову и взглянуть на прокурора. Она не то чтобы улыбалась — это было бы непрофессионально, но в ее глазах читался торжествующий блеск, заставивший Уилла стиснуть зубы.

Вызвали присяжных, и, когда они расселись, судья прочистил горло:

— Главный присяжный, пожалуйста, встаньте.

Присяжный номер восемь поднялся на ноги:

— Ваша честь, — клиент, казалось, еще сильнее сжался на стуле. Уилл понимал его порыв, но заставил себя посмотреть на присяжного номер восемь, когда тот объявлял о судьбе его клиента. Взгляд Уилла дико блуждал по лицу присяжного, пытаясь определить, как им удалось переиграть его на этот раз.

— Касаемо единственного обвинения в попытке ограбления, каково решение присяжных?

Присяжный номер восемь посмотрел прямо на Уилла, и тому не нужно было устанавливать зрительный контакт, чтобы почувствовать исходящее от него самодовольное удовлетворение.

— Присяжные признают подсудимого… невиновным.

Глаза Уилла расширились, наконец встречаясь взглядом с присяжным. Выражение лица мужчины по-прежнему оставалось вызывающим, но теперь Уилл мог разглядеть нюанс. Его взгляд говорил: «Вы ошибались на мой счет». Уилл чуть не рассмеялся при мысли о том, что эта примитивная реверсивная психология одержала победу, но его слишком захватила почти болезненная волна облегчения, ощущавшаяся словно покалывание от прилива крови к руке.

Он с запозданием повернулся к своему клиенту, по чьему лицу стекали дорожки слез, и, взглянув назад, увидел, что прорвало дамбу эмоций и матери клиента. Она закрыла лицо руками, ее тело сотрясали безмолвные рыдания облегчения. Судебные приставы уже приближались к ним, снимая наручники с его клиента, который мгновенно показался менее обремененным, чем Уилл когда-либо видел. Уилл почувствовал, как на его собственном лице впервые за много месяцев появилась настоящая улыбка, когда клиент заключил его в удивительно теплые объятия. Наблюдая, как этот парень возвращается к жизни, все, что было в Уилле хорошего засияло, словно маяк. Было приятно получить напоминание, что нечто хорошее в нем все еще существует.

Когда он вернулся к скамьям, Беверли встретила его лучезарной улыбкой, одними губами произнеся: «Я же тебе говорила», но по ее влажным глазам Уилл понял, что она не была уверена. Одной рукой она притянула Уилла в мимолетное, удивительно сильное объятие, заставив его неловко перегнуться через ограждение зала суда, пожала руку клиенту и пробралась на выход сквозь заполнившую центральный проход толпу. Уилл заметил Джимми, который смеялся сквозь слезы, неистово обнимаясь с сестрой их клиента. Даже Зеллер смотрел на них с яркой улыбкой. Уилл несколько минут наслаждался атмосферой облегчения, прежде чем шок поблек настолько, что люди начали пытаться заговорить с ним, и он как возможно вежливо удалился. Джимми раздраженно закатил глаза, прекрасно осведомленный об отвращении Уилла к общению. В последний раз кивнув своему клиенту, Уилл вышел из зала суда, краем глаза наблюдая, как мать его клиента притягивает сына в сокрушительные объятия.

---

 

Дни после суда всегда были наполнены изнуренным душевным подъемом, словно после марафона. Физически, умственно и эмоционально истощенные, но все же подпитываемые чувством удовлетворения и облегчения. Прошло два дня после оглашения вердикта, когда Уилл услышал, как по гравийной дорожке к его дому подъезжает машина. Глядя через сетчатую створку двери, Уилл увидел, что это дорогая модель, но не смог ее определить.

Уилл вышел на крыльцо, когда с заднего сиденья вышла элегантно одетая женщина. Уилл узнал ее: она присутствовала в зале большую часть последнего суда. Теперь же она с любопытством разглядывала Уилла, что он нашел неуютным.

— Чем могу помочь? — спросил он, когда она подошла достаточно близко, чтобы слышать его, без необходимости повышать голос.

Она иронично улыбнулась, не говоря ни слова, пока не остановилась прямо перед ступеньками крыльца. Вблизи Уилл увидел, что она поразительно красива. На периферии его разума гудела мысль о ее привлекательности. Осознание того, что в другом мире она могла бы быть в его вкусе.

— Я здесь, чтобы выяснить это, — наконец ответила она, словно разглядев в Уилле все: от его брюк, покрытых собачьей шерстью, до двухдневной щетины и непослушных волос. Не успев остановить себя, он начал переминаться с ноги на ногу, смущенный этим пристальным взглядом. Ее улыбка превратилась в ухмылку, и любое возможное скрытое влечение Уилла исчезло.

— Вы были на суде, — сказал Уилл, отворачиваясь, чтобы сесть — его язык тела ясно давал понять, что ей он не предлагал присоединиться. Ее это, по-видимому, не волновало, и она поднялась по лестнице и небрежно прислонилась к столбику.

— Была. Все еще не совсем понимаю, что именно вы там делали, но что бы это ни было, это было впечатляюще, — Уилл не ответил. Он не обладал ни терпением, ни потребностью в лести. После паузы она продолжила: — Я пытаюсь решить, стоит ли мне выбирать вас представителем.

— Для чего?

— Для суда по делу об убийстве.

Уилл помедлил.

— Чьего убийства?

— Моего брата.

Уилл провел рукой по лицу:

— Бесплатный юридический совет: нанимать адвоката до смерти человека — это то, что мы в нашем деле называем «неопровержимой уликой».

— О, он уже мертв, — улыбнулась женщина.

Уилл не знал, что на это ответить. Он оглядел ее. Она не выглядела как тот тип человека, что был бы способен не подобное, но он представлял многих клиентов, которые не относились к этому типу. Люди способны на удивительные вещи, если их подтолкнуть.

— Он это заслужил?

Впервые ее улыбка стала искренней, довольной и заинтригованной:

— Безусловно.

Уилл снова оглядел ее, отметив, как сдержанно она вела себя, словно стараясь не занимать слишком много места. Ее шикарный, но излишне консервативный наряд, руки, запястья и спина были тщательно прикрыты. Он был готов поспорить на что угодно, что обнаружил бы целую мозаику шрамов на ее теле. Он уже видел подобные признаки у людей, которых представлял — убивших склонных к насилию партнеров.

— Что ж, в таком случае примите мои поздравления.

Ее улыбка стала еще шире:

— Честно говоря, я удивлена, что вы об этом не слышали. Смерть Мейсона Верджера целую неделю наводняла заголовки местных газет.

Имя вызвало смутную искру узнавания. Какой-то мясной магнат.

— Я не читаю новости во время суда. Мейсон Верджер. И кто вы в таком случае?

— Марго Верджер, — сказала она, наконец подойдя к Уиллу и протянув руку ладонью вниз.

Уилл принял ее.

— Уилл Грэм, — произнес он без особой необходимости, но это казалось вежливым.

— Что ж, мистер Грэм, как думаете, вы сможете помочь мне с моей маленькой проблемой?

Уилл серьезно посмотрел на нее:

— Ордер уже есть?

— Не на меня. Они уже провели арест.

Вероятно, в пятый раз за этот разговор Уиллу показалось, что он не поспевает за разговором. Словно Марго намеренно играет с ним, наслаждаясь его невежеством. Он подавил желание позволить раздражению окончательно взять верх, но голос его все равно звучал напряженнее, чем прежде:

— Кажется, я вас не понимаю.

— Только что арестовали моего психиатра, доктора Ганнибала Лектера.

Уилл был рад, что уже сидит, иначе ноги бы подкосились. В ушах звенело, и если она и говорила что-то еще, Уилл не расслышал ни слова из-за шума, паники и хриплого дыхания, которое он с трудом пытался выровнять. К счастью, Марго ничего не говорила. На самом деле, она внимательно следила за его реакцией, словно только этого и ждала.

— Они бы ни за что не заподозрили его, такого столпа общества и любимца светской хроники, но у него было криминальное прошлое, о котором никто не знал. Судя по всему, много лет назад он провел несколько месяцев в колонии для несовершеннолетних преступников в Луизиане за то, что чуть не забил человека до смерти. Вы когда-нибудь бывали в Луизиане, мистер Грэм? — и по тому, как она изучала Уилла, было ясно, что она уже знала, что Уилл был там с ним. Уилл мог лишь догадываться, что еще ей было известно.

Наконец ему удалось вновь обрести голос, пусть и неузнаваемый:

— Вы пришли сюда в поисках представителя интересов для Ган… для доктора Лектера? — и она, очевидно, уловила оговорку. Уилл не мог нормально произнести имя Ганнибала. Вышло слишком поспешно, под конец слова перешли на шепот — подобно тому, как люди могут выругаться или поведать грязный секрет. И все же было волнительно почувствовать, как это имя слетает с его губ.

— Да.

Уилл сглотнул, стараясь действовать с осторожностью.

— Потому что он невиновен?

Марго усмехнулась.

— Потому что он безусловно невиновен. И я ему должна, — вся ее прежняя шутливость тут же испарилась, и Уилл с облегчением увидел, что она не относится к ситуации Ганнибала легкомысленно. Взгляд Марго все еще скользил по Уиллу. — Он настоял, чтобы я связалась с вами. Отказался от услуг любого из предложенных мной неприлично дорогих адвокатов.

И это заявление выбило из Уилла дух так, что закружилась голова.

— Неужели? — слабо спросил он.

— Да, — ответила она, и в ее глазах мелькнуло любопытство. — То, как он произнес ваше имя — словно он долго ждал, чтобы сказать его кому-то вслух, — и Уилл был уверен, что она услышала, как от этих слов его сердце болезненно забилось — та боль, которую он всегда носил в себе, теперь обжигала его, словно бушующий пожар. Должно быть, она увидела что-то в выражении его лица, потому что милосердно разорвала зрительный контакт, теперь лениво глядя на деревья, окружавшие участок Уилла. — Мне нужно было самой увидеть, из-за чего вся эта суматоха, вследствие этого я и наблюдала за вашими судебными заседаниями, — Уилл снова кивнул, совершенно не в силах сформулировать ответ. На мгновение они позволили воцариться тишине — странно комфортная пауза в разговоре, учитывая, что они были практически незнакомы, — но, когда Марго вновь заговорила, в выражении ее лица появилась твердость. Она выглядела почти оберегающей: — Что-то мне подсказывает, что вы не ответите, но я не могу с чистой совестью нанять вас, хотя бы не попытавшись. Вы и Ганнибал, — она сделала паузу, и сердце Уилла застучало в ушах, — что случилось…

— Я поговорю с ним и посмотрю, подойду ли я для его дела. Я ищу определенные качества в клиентах, которых принимаю, — перебил Уилл, отчаянно желая, чтобы она ушла, чтобы он мог ухватиться за те края его самого, что ощущались расшатанными, и втиснуть их на место.

Марго еще мгновение смотрела на него, затем кивнула:

— Спасибо. Его держат под стражей в Балтиморской тюрьме, — и по какой-то причине именно эти слова заставили Уилла осознать реальность ситуации, и ему внезапно стало дурно. Представить Ганнибала в камере и вынужденного повиноваться было почти невыносимо. Уилл почувствовал иррациональный прилив ярости к Марго за то, что она втянула Ганнибала в это дело, позволила ему сделать за нее грязную работу и взять вину на себя. Если Ганнибал лишится жизни из-за этого, в это мгновение Уилл был уверен, что он покончит и с ее. Его разум с легкостью предоставил свой собственный образ, обхватывающий пальцами ее нежную шею и сжимающий ее, выпученные глаза и беспомощно хлопающие руки Марго. Но когда сознание вновь взяло верх, мрачное чувство справедливости, которое он испытывал к этой фантазии, сменилось ужасом и острым стыдом. Он встряхнулся, его зрение прояснилось, и, подняв взгляд, он увидел, что Марго настороженно наблюдает за ним.

После того, что, как подозревал Уилл, она пережила, она достаточно чутко реагировала на потенциальные угрозы, чтобы уловить опасность в реакции Уилла, и она ненавязчиво отступила, ее тревога была хорошо скрыта, но для Уилла она была ясна как день. Он не мог припомнить, когда в последний раз был так возмущен самим собой. Уилл с усилием заставил себя успокоиться и расслабился, приняв спокойную позу, но Марго на это не купилась.

— Было приятно познакомиться, мистер Грэм. Я передам доктору Лектеру, чтобы он ждал вашего визита, — осторожно произнесла она и, не теряя времени, спустилась по ступенькам и вернулась к своей машине, не спуская глаз с Уилла. От этого зрелища у Уилла сжалось сердце, и к стыду присоединилась волна вины.

Он стоял на крыльце, глядя вдаль до тех пор, пока не осела пыль от шин. Затем, словно в тумане, он вернулся к компьютеру и загуглил имя Ганнибала. Броский заголовок красовался на первых полосах большинства крупных изданий недельной давности.

«ИЗВЕСТНЫЙ В ВЫСШЕМ ОБЩЕСТВЕ ДОКТОР ГАННИБАЛ ЛЕКТЕР АРЕСТОВАН ЗА УБИЙСТВО НАСЛЕДНИКА ДИНАСТИИ ВЕРДЖЕР»

Уилл опустился в кресло, словно удерживающие его нити были подрезаны — его мир уже потемнел по краям, и он гадал, как переживет то, что будет дальше, пока в груди оседала мрачная реальность положения Ганнибала.

Chapter 2

Двадцать лет назад…

Уилла привела туда утрата самообладания. Та разновидность оплошности, которую, казалось, все, кого он когда-либо встречал, только и ждали от него. Уилл был неизменной мишенью для школьных издевательств. Дерганый, одинокий и маленький для своих лет. Никогда не любил разговаривать и еще меньше любил смотреть в глаза. В течение трех лет отец Уилла записывал его в вереницу школ по берегам Миссисипи, но, как бы ни отличался город, Уиллу всегда удавалось раздражать людей, причем совершенно одинаково. И он в ответ чувствовал себя раздраженным — мелочные переживания и подростковые мелодрамы, вездесущие в любой школьной обстановке, терзали сверхчувствительную психику Уилла, словно въедающийся в рану песок. И даже толстая кожа, которую он годами наращивал в качестве механизма выживания, никогда не была достаточно прочной, чтобы защитить мягкие стороны его сущности от повреждений.

Дружеские отношения никогда не давались легко — если вообще давались. Дети, как правило, избегали Уилла, словно его странности были заразительны. И через некоторое время он осознал, что проще всего оставаться незамеченным и не заводить друзей. Он хорошо учился. Не высовывался. Держался на обочине коридоров и кафетериев и научился ценить тишину и одиночество.

Но его избегание не мешало людям причинять ему боль — просто чтобы почувствовать себя лучше. Это был лишь вопрос времени, когда какой-нибудь тупой мальчишка толкнет Уилла за край, на котором он даже не осознавал, что балансирует. В тот день, когда это наконец случилось, мальчишка даже не был виноват. Уилл не отреагировал ни на насмешки парня, ни на острую боль, когда тот ударил Уилла спиной о кирпичную стену, ни на грохот, когда тетради и домашние задания Уилла рассыпались по бетону. Причиной было то, что сказал ему отец накануне вечером.

Отец тогда уже допил половину самой дешевой бутылки виски из круглосуточного магазина. Той разновидности, что воняла медицинским спиртом и продавалась исключительно в пластиковых бутылках. Отец так развалился на диванных подушках, будто он бы уже рухнул, если бы они его не поддерживали. С каждым глотком алкоголя напряжение все нарастало. Пока что он игнорировал Уилла, но в конце концов его скверное настроение обратилось на единственную доступную цель. Уилл по опыту знал, что чем более остекленевшими выглядели глаза отца, тем острее становился его язык. Уилла не переставало удивлять, что несмотря на то, что и в хорошие дни его отец был настоящим сукиным сыном, он, по-видимому, все же в чем-то себя сдерживал. В такие пропитанные алкоголем вечера, как этот, он никогда утруждал себя контролем.

— Как новая школа, сынок? — невнятно пробормотал он, и Уилл напрягся. Его тон всегда был злобно-язвительным, когда он называл Уилла «сынком», словно само понятие он находил комичным. И говорил он так обычно прямо перед тем, как выплеснуть особенно ядовитый сарказм.

Уилл замер, занеся карандаш над блокнотом, будучи в процессе записывания решения последней задачи на листе с письменным заданием по математике.

— Почти такая же, как и прошлая.

Казалось бы, ответ нейтральный, но отец нахмурился:

— У тебя не было друзей в прошлой школе.

Уиллу хотелось сказать, что он провел там недостаточно времени, но это было бы слишком обвинительным, учитывая нынешнее состоянию отца. К тому же, это все равно не было настоящей причиной.

— И, вероятно, здесь я тоже никого не заведу, — сказал Уилл, решительно устремив взгляд на домашнее задание.

— Ну, черт возьми, парень, ты мог бы попробовать.

И Уилл вспомнил свой первый год в старшей школе — как он десяток раз репетировал улыбку перед зеркалом перед первым днем в очередной новой школе, надеясь встретить кого-нибудь, о ком он сможет рассказать отцу, когда вернется домой, чтобы снова не видеть разочарования и отвращения в его глазах. Уилл так крепко сжал карандаш, что кончик пробил лист.

— Я пытался, — тихо ответил он.

Отец какое-то время молчал, но Уилл буквально чувствовал на затылке жар его презрительного взгляда.

— Ты действительно пытаешься, да? Наверное, они просто все понимают.

И Уилл не знал, зачем утруждается, но не мог сдержаться — он почувствовал какую-то врожденную потребность услышать, что на самом деле о нем думает его единственный родитель.

— Что они могут понять? — спросил он, уже сожалея о прозвучавшем вопросе.

— Что с тобой что-то не так, — Уилл взглянул на отца, но у того уже закрывались глаза. Уилл знал, что меньше, чем через минуту тот будет храпеть, как тракторный двигатель, даже несмотря на то, что Уилл еще не ужинал. Даже несмотря на то, что было чуть больше восьми вечера, отец Уилла ни о чем подобном не помнил. Но эти слова рикошетили в голове Уилла, присоединяясь к хору внутренних голосов, постоянно шепчущих, что в инаковости Уилла есть что-то особенно неправильное. То, что отец наконец выразил словами страх, который Уилл испытывал с тех пор, как обрел достаточно самосознания, чтобы заметить, насколько он не похож на всех остальных, ощущалось словно лопнувший канат, и Уилл дрожащей рукой положил карандаш обратно на виниловое покрытие кухонного стола, чувствуя себя настолько потерянным, как никогда прежде.

Поэтому, когда на следующий день во время обеда на него набросился мальчишка, когда он толкнул Уилла и перекидывал его рюкзак туда-сюда между друзьями, словно карикатурный хулиган из какого-нибудь дрянного фильма о старшей школе, Уилл не стал думать о разочаровании, которое увидит на лице отца, если того вызовут в кабинет директора — образ, который обычно убеждал Уилла оставаться безучастным и терпеть все, что ему преподнесут. Вместо этого он позволил себе представить, насколько приятно было бы смотреть, как ярко-голубые глаза мальчишки затуманиваются от страха, когда Уилл пригвождает его к земле, выхватывая охотничий нож из бокового кармана брюк карго. Как исчезнет его самодовольство, когда Уилл прижмет кончик ножа к щеке парня, прокалывая кожу до тех пор, пока на поверхность не выступит тонкая струйка крови.

Уилл не осознавал, сделал все это в действительности, пока двое учителей не оттащили его, выхватывая нож и прижимая к стене, неловко заломив руку за спину. Уилл слышал чей-то панический голос, говорящий по телефону с полицией, в то время как учительница английского языка, разрывая колготки, стояла на коленях на бетоне, пытаясь успокоить парня, на которого напал Уилл. Даже несмотря на то, что ужасные последствия ситуации начали проясняться, Уилл не мог не получать некоторого удовольствия от вида мальчишки — плачущего и учащенно дышащего, в то время как банда его подхалимов смотрела на него с широко распахнутыми глазами.

Это был последний день Уилла в той школе или под постоянно меняющейся крышей отца. Парень, которого он напугал до такой степени, что тот обмочился, был каким-то спортсменом — классическим американским золотым мальчиком, — и на контрасте Уилл, с одеждой из секонд-хенда и постоянно меняющим место жительства отцом, выглядел как типичный правонарушитель. Местный судья наказал его по всей суровости закона. Его приговорили к двум годам лишения свободы в колонии для несовершеннолетних преступников.

---

 

Суд над Уиллом и вынесение приговора прошли, казалось, в мгновение ока, и его перевели в тюрьму для несовершеннолетних правонарушителей в округе Орлеан. В ту первую ночь лязг замка на двери камеры показался Уиллу гвоздем, забитым в гроб его будущего. Он часами сдерживал слезы, и лежал, уткнувшись в колючую ткань тонкого одеяла, и с ужасом ждал восхода солнца.

На следующий день Уилл был так напуган, когда, шаркая ногами, вышел во двор и оценивающе оглядел детей, с которыми ему предстояло жить следующие два года, что не сразу осознал, что этот удушающий страх не был его собственным. Окинув взглядом мальчиков, играющих в баскетбол или прислонившихся к сетчатому металлическому забору, — их очевидные позерство и нервозность — Уилл осознал, что в ужасе был каждый из них. Им было страшно оказаться вдали от дома, они боялись детей вокруг, охранников, которые придерживались жестокого баланса между заботой и грубым обращением. Всякий раз, когда он встречался взглядом с другими мальчиками, Уилла пронзал страх, он заползал под кожу, окутывая его чем-то, похожим на нескончаемый холод. Странно было обнаружить, что ему действительно не хватает привычного давления отцовского негодования, но он предпочел бы его, чем мертвую хватку чужой тревоги, которую здесь он терпел ежедневно.

Уилл замкнулся в себе глубже, чем когда-либо в жизни, и распорядок дня и постоянный надзор позволяли ему такую роскошь. Пока однажды он не нашел неожиданный источник передышки.

Когда Уилл впервые увидел Ганнибала Лектера, охранники вели того в отведенную камеру, которая, как оказалось, находилась по соседству с камерой Уилла. Вновь прибывшие были довольно частым явлением, и все они выглядели одинаково сломленными — взгляды прикованы к полу, плечи сгорблены, в руках они сжимали те скудные пожитки, которые им разрешили взять с собой.

Этот юноша выглядел совсем иначе. Он шагал с высоко поднятой головой, и с интересом и непринужденной уверенностью осматривал тюремный блок. Уилл разглядел в картонной коробке в его руках несколько томов в кожаных переплетах — не неслыханно, но необычно, чтобы подросток позаботился принести свои книги. Когда он подошел достаточно близко, чтобы можно было расслышать его голос, брови Уилла удивленно поднялись из-за акцента. И еще более странным было то, что юноша улыбался и болтал с охранником, словно тот был коридорным, провожающим его в номер отеля. Уилл слегка улыбнулся, представив, как тот сует охраннику чаевые за беспокойство, и в этот самый момент блуждающий взгляд юноши упал на него. Улыбка тут же сползла с губ Уилла.

Юноша был поразительным: пронзительные глаза цвета красного дерева и самые необычные черты лица, которые Уилл когда-либо видел. Они не могли удерживать зрительный контакт дольше нескольких секунд, прежде чем юношу с удивительной любезностью провели в новую камеру. Но этого было достаточно, чтобы сердце Уилла подпрыгнуло. Он вернулся в свою комнату, неуверенно опустился на матрас, уставился на свои руки и прислушивался сквозь каменную стену к звукам, с которыми юноша распаковывал вещи.

Уилл никогда не обращал особого внимания на окружающих. В основном он предпочитал, чтобы люди оставляли его в покое, и по мере сил оказывал другим такую же любезность. Но спустя неделю он мог с неохотой признать, что его интерес к этому юноше, Ганнибалу, тревожно близко подошел к навязчивой идее. У него не было объяснения этому факту, но Уилл обнаружил, что практически невозможно не изучать его, когда тот оказывался рядом. Он запомнил его острый профиль, аккуратную укладку песочных волос, мог периферийным зрением заметить его за несколько ярдов лишь по тому, как тюремный комбинезон сидел на его широкоплечей фигуре. Уилл знал, что Ганнибал говорил как минимум на двух языках и читал достаточно быстро, чтобы осилить роман в 300 страниц за полтора дня; знал, что его губа дергалась всякий раз, когда он натыкался на что-то грубое или неотесанное; что его осанка и манеры были безупречны, хотя в этом месте всем было плевать на подобные вещи. И все это означало, что Уилл явно не остался безразличен. В конце каждого дня Уилл ловил себя на том, что таращится в небрежно оштукатуренный потолок своей камеры, и в его груди разливалось паническое смущение, когда он гадал, не слишком ли был очевиден. Затем он запинался о тот факт, что это волновало его в достаточной степени, чтобы начинать гадать. Но недоумение и огорчение Уилла от этого нового времяпрепровождения не могли заставить его остановиться.

Ганнибал выглядел слишком взрослым, чтобы находиться здесь, и в конце концов Уилл подслушал, как несколько других детей шепчутся, что ему едва удалось избежать привлечения к ответственности как взрослого. Судя по всему, у него были деньги и, как следствие, влияние, но его было недостаточно, чтобы полностью выскользнуть из петли, учитывая, что он чуть не убил «хорошего парня» посреди Френчмен-стрит.

И именно это Уилл не мог перестать прокручивать в голове. Ту часть, которая не вписывалась в картину, с какой стороны ни посмотри. Ганнибал должен был бояться больше всех. Богатый европейский подросток, приехавший в Новый Орлеан на семейный отдых и приговоренный к тюремному заключению в Луизиане, был кошмаром, достойным романа Кафки, но каким-то образом он был единственным, кто вообще не был испуган. На самом деле, казалось, что их обстоятельства его совершенно не трогали. Средоточие спокойствия посреди буйства гнева и страха, поглотивших это место. Поэтому, когда беспрестанный гул тревоги становился невыносимым, Уилл искал в толпе Ганнибала и расслаблялся, глядя на него. Для Уилла стало своего рода медитацией наблюдать, как Ганнибал читает в тени во время прогулки во дворе, смотрит в окно во время того, что здесь считалось школой, аккуратно и методично ест во время приемов пищи, в то время как его мысли, очевидно, были где-то далеко. Время от времени Уилл даже достаточно ослаблял свои стены, чтобы позаимствовать частичку этой безмятежности, этого умиротворения среди хаоса, и это были одни из тех немногих моментов, когда сердцебиение Уилла не ускорялось.

Но все изменилось спустя несколько недель после прибытия Ганнибала.

— Эй!

Уилл поднял взгляд от книги и увидел, что на него смотрит крупный парень, по бокам окруженный двумя мальчиками помладше — оба нервно переминающиеся с ноги на ногу. Уилл знал, что даже здесь он все еще остается заманчивой целью для детей, которым нужно что-то доказать. В первую очередь это касалось новичков, которые думали, что, избив кого-то в самом начале, они смогут защитить себя в долгосрочной перспективе. Они ошибались, но Уилл не мог помешать им пытаться.

Это был уже третий раз, когда кто-то нападал на Уилла. Этот парень, по крайней мере, казался безоружным, но он все же был вдвое больше Уилла и ему не нужно было оружие, чтобы отправить Уилла в лазарет. И на этот раз охранников нигде не было видно: Уилл и его предполагаемые нападающие остались одни в пустом углу двора, и, с дрожью неподдельного страха, Уилл понял, что не сможет одолеть их. И он никак не мог сражаться со всеми сразу. Поэтому, отложив книгу и поднявшись на ноги, Уилл прибегнул к единственному, что мог сделать — прочитать их. И когда его взгляд встретился со взглядом более крупного мальчика, Уилл понял, что этот парень, ухмыляющийся и демонстративно хрустящий костяшками пальцев, совершенно окаменел от страха, настолько сильного, что Уилл почти чувствовал его вкус на языке.

Разум Уилла работал быстро, и в момент озарения он вспомнил, что по большей части никто толком не знал, за что здесь находятся другие дети — и, несомненно, никто не знал, за что посадили Уилла. Любой мог попасть сюда за воровство, за нападение. Даже за убийство. И у Уилла возникло непрошеное воспоминание о Душителе из Байу. Его отец с нездоровым интересом смотрел телевизионные репортажи, и Уилл, к сожалению, увидел достаточно, чтобы подпитать месяцы кошмаров, вновь переживая преступления этого человека в истязающих подробностях. Теперь же он припомнил безжизненные глаза этого мужчины во время суда, слабую улыбку на его лице на фотографии. Уилл вспомнил и позволил себе скользнуть под кожу этого человека. Он чувствовал пьянящее предвкушение Душителя, когда тот вот-вот должен был совершить нечто варварское, и когда он поднял взгляд на мальчишку — который, должно быть, был тяжелее Уилла как минимум на 60 фунтов — Уилл позволил тихой угрозе Душителя наполнить выражение его лица. Парень неуверенно взглянул на друзей, невольно сделав шаг назад. И Уилл позволил себе полностью раствориться, когда его губы растянулись в печально известной кривой ухмылке Душителя.

Тело Уилла двигалось с инстинктивной жестокостью и точностью, нацеливаясь на самые уязвимые места мальчишки. В пах, в кадык, в глаза. Уилл действовал без малейшего колебания или милосердия — именно так, как Душитель, вероятно, убивал своих жертв. Нет, так, как Уилл знал, тот убивал их. Сочувствие было помехой, которого у мужчины не было — как и у Уилла в то мгновение. И когда Уилл ударил кулаком по носу подростка и услышал, как тот хрустнул, а на бетон брызнула кровь, Уилл не мог определить, кому принадлежал этот всплеск радости, эта удовлетворенная улыбка, расплывшаяся на его губах, — Душителю или ему самому. Как бы то ни было, это зрелище заставило младших мальчишек сбежать, поджав хвост, бросая своего друга на произвол непредвиденной жестокости Уилла.

Но Уилл все же был слабее физически, чтобы вечно удерживать преимущество. Хватило одного мощного удара в челюсть, чтобы он упал, ошеломленный и моргающий в попытке избавиться от точек перед глазами, когда юноша навис над ним. И быстрый взгляд на него поведал Уиллу, что тот уже не боится. Он был в ярости. И если сможет, он убьет Уилла. Единственной надеждой Уилла было продержаться в живых достаточно долго, чтобы дождаться обхода охранников, поэтому он съежился, подняв руки, чтобы защитить голову. Первые несколько ударов ощущались так, будто мальчишка бил Уилла ломом, и Уилл начал гадать, сможет ли он продержаться достаточно долго, чтобы подоспела помощь. Он закрыл глаза, когда юноша снова занес кулак, готовясь к новому выбивающему дух удару, но его так и не последовало. Через несколько секунд Уилл открыл глаза и сел, увидев зрелище, от которого его сердце пропустило несколько ударов. Это был Ганнибал. Каким-то образом он был там — в нескольких футах от него, на мальчишке, и Уилл вдруг понял, как так вышло, что Ганнибал чуть не убил человека.

Ганнибал избивал мальчишку, каждый удар был рассчитан на боль, максимальный урон, и, в отличие от Уилла, размер не был для него ограничивающим фактором — через полминуты мальчишка под ним стал тревожно неподвижным. Но Ганнибал не сбавлял темпа. Уилл взглянул на лицо Ганнибала и почувствовал, как от его выражения по спине пробежал холодок. Оно было точно таким же, как всегда — безмятежным, почти скучающим. Уилл мог бы поспорить, что пульс Ганнибала даже не участился. Это была не потеря контроля. Это была сдержанная, целенаправленная жестокость. И именно тогда Уилл понял, что Ганнибал не остановится: он бы окончательно уничтожил парня, просто потому что ему было совершенно безразлично.

— Остановись, — просипел Уилл, лишь услышав собственный хриплый голос осознавая, насколько он запыхавшийся и измученный.

Кулак Ганнибала застыл в воздухе, рука опустилась, и он повернулся к Уиллу. Он откинул со лба прядь влажных от пота волос, судя по всему, не обращая внимания на размазанную по лбу кровавую полоску, оставшуюся от разбитой костяшки. Было что-то непристойное в том, чтобы видеть всегда собранного Ганнибала забрызганным кровью и взмокшим от физических усилий. При виде этого зрелища Уилл почувствовал прилив жара, самый несвоевременный в мире румянец залил ему шею.

Уилл подавил эту реакцию, прохрипев:

— Если ты убьешь его, обвинят меня, — и Уиллу потребовалось полсекунды, чтобы разум догнал рот и осознал, что это не был социально приемлемый аргумент против чьего-либо убийства. Именно такой комментарий заставил бы учителей шептаться вне зоны слышимости, бросая на Уилла обеспокоенные взгляды, прежде чем предложить его отцу подумать о том, чтобы отправить Уилла на терапию. Но Ганнибал лишь склонил голову, соглашаясь с этим замечанием, отступил от уже окончательно отключившегося юноши, и направился к нему. Уилл рассеянно отметил, что Ганнибал ведет себя иначе: его походка была скорее крадущейся, чем обычной уверенной — безошибочно хищной. И он казался совершенно расслабленным с кровью на руках, равнодушным к лежащему в луже крови в нескольких футах от него юноше, которого он едва не убил.

А когда он присел перед Уиллом и поднял одну из этих окровавленных рук, чтобы провести большим пальцем по порезу на его щеке, оставляя после себя покалывающее тепло, он наконец нахмурился, словно раненое лицо Уилла стало первым, что его действительно обеспокоило.

Интуиция Уилла постоянно опережала его, ожидая, пока Уилл ее догонит, и прямо сейчас она подсказывала ему, что, несмотря на всю свою наблюдательность, он упустил в Ганнибале нечто основополагающее.

— Тебе нужно в лазарет, — заметил Ганнибал, ощупывая пальцами чувствительную часть головы Уилла, которая, вероятно, к утру превратится в шишку.

— Они заставят меня сказать им, кто это сделал. И они вычислят, что мы сделали это, — сказал Уилл, кивнув в сторону юноши, который, к счастью, пришел в сознание и теперь жалко стонал. Ганнибал прервал свои действия, затем кивнул, грациозно поднялся и протянул руку, чтобы помочь Уиллу подняться.

— У меня в комнате есть кое-какие основные медицинские принадлежности, — через мгновение Уилл принял протянутую руку, и, пошатываясь, поднялся, когда Ганнибал схватил его за локоть. Возвращаясь в тюремный блок, они держались подальше от посторонних глаз, и Уилл почти улыбнулся, услышав, как Ганнибал назвал тюремную камеру своей комнатой — словно это была какая-то чопорная школа-интернат, а не допотопная бетонная развалюха, которую общество использовало в качестве склада для своей проблемной молодежи. Но когда они добрались к двери, и он впервые заглянул внутрь, слово «комната» показалось ему на удивление подходящим.

Все камеры в этом месте были одинаково ужасны по своему дизайну, но Ганнибалу удалось сделать свой крошечный уголок по-настоящему уютным. Комната была опрятной, безупречно чистой, с продуманными мелочами, которые придавали серому миру яркость — около двадцати книг как минимум на трех разных языках лежали на столе, аккуратно сложенное одеяло ручной работы у изножья кровати, но изюминкой были произведения искусства. Большую часть стен занимали наброски и даже несколько картин — изображения возвышающихся соборов и шумных городских пейзажей: настолько подробные, что Уиллу казалось, будто он может шагнуть из этого тусклого места в любой из них. Среди них были поразительно живые портреты — настолько проникновенные и реалистичные, что Уилл будто знал людей на них, словно они вот-вот могли обернуться и заговорить с ним.

— Все в порядке? — и Уилл осознал, что пока он, вытаращившись, замер в дверном проеме, Ганнибал уже пересек комнату и теперь стоял с аптечкой в руках.

Уилл покачал головой и подошел к кровати Ганнибала.

— Извини. Спасибо, — и, помолчав, добавил: — У тебя красивые картины.

Ганнибал смачивал мочалку в маленькой раковине и подносил ее к разбитой щеке Уилла.

— Спасибо. С тех пор, как я приехал, у меня было много свободного времени. Я предпочитаю проводить его с пользой.

Уилл на мгновение напрягся, взглянув через плечо Ганнибала на два портрета на стене. И действительно, в углу каждого красовалась подпись: «Г. Лектер», написанная изящным курсивом. Оглядев комнату, он заметил карандаши для рисования, заточенные и аккуратно разложенные на столе Ганнибала. Стопка плотной кремовой бумаги была заткнута за книгами.

Когда Уилл снова посмотрел на Ганнибала, взгляд того все еще был прикован к скуле Уилла, и теперь он наносил какую-то мазь. Его прохладные пальцы мгновенно успокоили разгоряченную кожу лица Уилла.

— Это все нарисовал ты?

Ганнибал мимолетно встретился с ним взглядом, прежде чем отвернуться и взять коробку с пластырями-бабочками.

— Я.

Уилл сглотнул, это открытие заставило его почувствовать себя странно неуютно, словно не на своем месте. Он вдруг остро осознал, что кровь и грязь, въевшиеся в его ободранные ладони, пачкают чистое покрывало Ганнибала.

— О чем ты думал, сражаясь с этим мальчишкой? — спросил Ганнибал, казалось бы, ни с того ни с сего, его взгляд был сосредоточен на снятии пленки с пластыря.

Вопрос заставил Уилла выпрямиться.

— Я не думал.

Ганнибал невесело улыбнулся, затем поднял взгляд и посмотрел прямо в глаза Уилла, от чего у того словно вышибло дух. В его глазах сейчас было нечто такое, что пробудило в Уилле первобытную тревогу, инстинкт бегства, будто он встретился взглядом с медведем гризли на открытой поляне.

— Выражение твоего лица, когда ты разбил его нос, говорило об обратном.

Голос Ганнибала был вежливым, даже обходительным, как и всякий раз, когда Уилл слышал его, но в его интонации слышался намек. Предостережение не вводить в заблуждение и не лгать, которое Уилл читал громко и ясно, несмотря на то что это был чистый подтекст. Уилл видел, как что-то выглядывает из-за края того, что, как он начинал осознавать, было очень искусно созданной видимостью. Уилл пристально изучал лицо Ганнибала, жаждущий озарения, как никогда в жизни, выискивая щели в маске, пытаясь разглядеть очертания того, что скрывалось под ней. И хотя их было немного, проблески того, что скрывалось под ней, заставляли кожу Уилла покрываться мурашками, пока он удерживал пронзительный взгляд Ганнибала. Его логический разум присоединился к звериному мозгу, призывая к отступлению. Но когда прохладные, нежные пальцы Ганнибала прижали пластырь к коже Уилла, бережно, как никто в его жизни, Уилл обнаружил, что ему не хочется отстраняться.

— Ты что, все это время просто наблюдал?

Ганнибал отвернулся, чтобы взять медицинскую ленту, и Уилл прерывисто выдохнул.

— Я часто наблюдаю за тобой. Насколько мне известно, ты также наблюдаешь за мной.

Лицо Уилла вспыхнуло, но он подавил желание отвернуться.

— И ты ждал, пока мне надерут задницу?

Губы Ганнибала изогнулись в легкой улыбке, и он со щелчком закрыл аптечку.

— Мне было любопытно, что ты сделаешь, — и еще один скачок интуиции подсказал Уиллу, что быть источником любопытства Ганнибала может быть опасно. И все же Уилл не мог сдержать прилив удовольствия, ощущаемый им от осознания того, что Ганнибал считает его достойным своего интереса.

— Ну, теперь ты знаешь, — сказал Уилл, неловко ерзая при воспоминании о том, что он сделал с тем мальчишкой и кем он был, когда это сделал.

Когда Уилл снова заглянул Ганнибалу в глаза, его взгляд почти обескураживал своей интенсивностью. Уилл задумался, сколько усилий тот прилагал, чтобы притупить его изо дня в день — сколько энергии требовалось, чтобы поддерживать видимость безобидности.

— Да, знаю. И ты был потрясающим.

Сердце Уилла забилось чаще, когда эти слова обрушились на него, словно волна, ладони стали липкими, и ему пришлось вытереть их о тонкие хлопковые штаны. Никто никогда раньше не говорил Уиллу ничего подобного, и слова, произнесенные знакомым, мелодичным голосом Ганнибала, отдавались в его разуме, словно звон церковных колоколов. Уиллу стало жарко и странно — какое-то ощущение разливалось глубоко в животе, словно теплый мед. Оно было густым и ноющим, и Уилл не хотел, чтобы оно исчезало, хотя из-за него он едва мог дышать. В конце концов ему пришлось отвернуться, уставившись на свои руки.

— Потрясающим? — пробормотал он, нерешительно давая Ганнибалу возможность взять свои слова обратно или уточнить.

— Да, — ответил Ганнибал, и его голос прозвучал так, как, по мнению Уилла, должен ощущаться шелк: гладкий и мягкий, словно касающийся кожи вздох, — твоя дикость была ошеломляющей.

Уилл снова поднял взгляд, нахмурился, и в нем зародилось беспокойство.

— Я не хотел… все было не так.

Ганнибал склонил голову набок.

— А как это было? — выражение его лица было непроницаемым, но Уилл не мог отделаться от ощущения, что Ганнибал подшучивает над ним, возможно, даже смеется. Это смыло теплое чувство, словно поток дождя, и на его место пришло раздражение:

— Не знаю, что ты думаешь, это было…

— Я знаю, что это было. Это был ты. Впервые чувствующий себя комфортно в своей шкуре.

И при этих словах нахлынул поток воспоминаний — о детях в каждой новой школе, которые практически сразу же называли его «чудилой», о вечерах, которые он проводил, притворяясь, что не замечает неприятных косых взглядов отца, о обеспокоенных хмурых лицах учителей, которые наблюдали за ним слишком пристально. Все инстинктивно опасались Уилла — того, на что он способен. И когда Уилл вспомнил мальчишку, которого они только что оставили неподвижно лежать в луже крови, Уилл мрачно подумал: может быть, они были правы в своих опасениях. Он зажмурился, чувствуя, как его пронзает тошнотворное чувство вины.

— Это была не моя шкура, — напомнил себе Уилл, и только открыв глаза, и увидев глаза Ганнибала — широко распахнутые от удивления и увлечения — он осознал, что произнес это вслух.

— А чья же это была шкура, Уилл? — озаренный интересом взгляд Ганнибала жадно скользил по лицу Уилла, а его улыбка была настолько восхищенной, что Уилла передернуло. Он отвел взгляд, меряя шагами шестифутовую камеру.

— Неважно.

— Может, и нет. Чья бы это ни была шкура, он, похоже, наслаждался.

Уилл яростно покачал головой, словно физически мог удержать эти слова.

— Это была самооборона, — настаивал он с ноткой мольбы в голосе, от которой он поморщился, едва услышав. Он даже не был уверен, кого из них он пытается убедить.

Последовала долгая пауза, однако Уилл чувствовал, что Ганнибал смотрит на него, и когда тот снова заговорил, в его голосе больше не было веселья, лишь серьезность:

— Конечно, так и было, — его тон явно был рассчитан на то, чтобы успокоить, умиротворить, но Уилл не мог отделаться от ощущения, что Ганнибал обращается с ним как с ребенком, скрывая суровую реальность мира до тех пор, пока Уилл не будет готов столкнуться с ней лицом к лицу. И вот тогда с Уилла было достаточно этой ебанутой, снисходительной игры Ганнибала. Он повернулся к нему, готовый сказать это, но то, что он увидел на лице Ганнибала, заставило его замереть.

Ганнибал не смеялся, в выражении его лица не было ни следа ожидаемой Уиллом насмешки. Он не выглядел обвиняющим или испытывающим отвращение, каким мог бы быть кто-то другой. Он смотрел на Уилла с искренней нежностью, и Уилл не мог припомнить, когда в последний раз кто-то смотрел на него так. Он не был уверен, что такое вообще когда-либо было. В его глазах было принятие, более того, своего рода извинение: безмолвное обещание не давить. По крайней мере, пока. Уилл не был уверен, почему ему предлагают передышку, в то время как он чувствовал, что подобное вовсе не в характере Ганнибала, но было что-то в том, как тот слишком жадно окинул Уилла взглядом — в том, насколько более живым и честным Ганнибал был в этом разговоре, чем когда-либо видел Уилл. И Уилл начал гадать, единственный ли он зациклился. И его гнев исчез так же внезапно, как и появился.

Но после этого Уилл почувствовал себя неловко — он не привык к беседам и не знал, как действовать дальше. Тишина длилась, пока Ганнибал, к счастью, ее не нарушил:

— Мы, пожалуй, поставили телегу впереди лошади. Кажется, я даже не представился должным образом. Ганнибал Лектер, — он поднялся с кровати и подошел к Уиллу, протягивая руку, что показалось тому до нелепости формальным жестом после всего случившегося.

Уилл все же принял ее, неопытный в рукопожатиях, но подстраиваясь твердость хватки под Ганнибала.

— Уилл Грэм, — сказал он — теперь, когда его гнев утих, почти робко взглянув в эти поразительные глаза.

И улыбка Ганнибала стала совершенно искренней — теплой, с едва заметным намеком на зубы.

— Какое неожиданное удовольствие было с тобой познакомиться, Уилл.

---

 

Уилл ожидал, что утро после встречи с Ганнибалом будет каким-то сюрреалистичным, сказочным, и оно могло бы быть таким, если бы Уилл не открыл глаза от ощущения, будто в его голове трясутся осколки стекла, и подступающей к горлу тошноты. У него уже много лет не было такой сильной мигрени, но он не удивился. Он полночи не спал, обдумывая встречу с Ганнибалом, и сводя себя с ума мыслями.

Перед завтраком он отправился в лазарет за аспирином, но это едва ли уняло боль. В переполненном зале он изо всех сил старался не отрывать взгляда от пола, но полностью избегать встреч с людьми оказалось невозможно — и через десять минут его и без того измученный разум затопила трясина спутанных чувств, которые жужжали и роились в мозгу Уилла, словно мухи. Головные боли всегда мешали справиться с натиском чужих эмоций, усиливая пульсацию, пока не возникало ощущение, будто кто-то буквально врезается в его мозг. Уилл закрыл глаза, вцепившись кончиками пальцев в край стола, и сглотнул, чувствуя, как его желудок сжался.

— Уилл, ты в порядке?

Уилл распахнул глаза и увидел Ганнибала с подносом в руке, брови которого слегка нахмурились, когда он окинул Уилла взглядом. И само привычное наблюдение за Ганнибалом немного смягчило мучения. Вчерашний день был одновременно и вызывающим чувство вины, и волнующим, и беспрецедентно близким, по крайней мере для Уилла. Он провел большую часть прошлой ночи, представляя их следующую встречу со смесью дурного предчувствия и предвкушения. И теперь, когда она все же произошла, это было почти разочаровывающе. Ганнибал выглядел таким же собранным, как всегда. С непривычным уколом застенчивости Уилл начал гадать, что значил для Ганнибала вчерашний день. Он, несомненно, был из тех людей, у которых была масса друзей, которым можно было довериться, множество людей, которые интересовали его не меньше, чем сам Уилл. Уилл же был тем, кто никогда прежде ни с кем так не разговаривал.

— Могу я присесть? — спросил Ганнибал после затянувшегося молчания, указывая на свободный стул напротив Уилла. И это, по крайней мере, было чем-то новым. Прогрессом. Уилл кивнул, и Ганнибал одарил его легкой, но теплой улыбкой, садясь и принимаясь за обед. Ганнибал, казалось, рассматривал приемы пищи в этом месте как средство достижения цели, быстро, но без удовольствия откусывая, пока не опустеет тарелка. Рацион Уилла на свободе включал в себя приличное количество фастфуда и еды из торгового автомата, и даже с его точки зрения еда в этом месте оставляла желать лучшего. Это заставило его задуматься, насколько несъедобной она должна быть для человека с, несомненно, утонченным вкусом Ганнибала. В тот момент это не имело особого значения — пульсирующая боль в голове отбила у Уилла всякий аппетит. И, к его удивлению, это не осталось без внимания или комментария.

Уилл бесцельно помешивал овсянку ложкой, когда Ганнибал снова заговорил:

— Понимаю твое отсутствие энтузиазма, но, Уилл, тебе стоит что-нибудь поесть.

Уилл перестал суетиться, уронив ложку, стукнув ею о край миски, и изо всех сил попытался улыбнуться, хотя был уверен, что получилась скорее гримаса.

— Я… не сейчас.

Ганнибал не стал настаивать, но его взгляд на долгое мгновение задержался на Уилле.

— Ты нездоров.

Уилл хмыкнул, безрезультатно массируя виски.

— Все в порядке. Я в порядке. Просто это слишком. Для меня, — в глазах Ганнибала мелькнул вопрос, который он милосердно сдержал, и остаток трапезы прошел в той самой дружеской тишине, которой Уилл никогда прежде не испытывал. И, к его удивлению, когда они выстроились, чтобы выйти во двор, Ганнибал встал позади Уилла, словно ему и в голову не пришло, что после еды они разойдутся. Это наполнило грудь Уилла чем-то мягким, незнакомым в своей надежде.

Когда они наконец вышли на улицу, Уилл практически глотнул прохладного воздуха — свежий ветерок пронзал боль. Ганнибал остался с Уиллом, пока они шли в одно из немногих укромных мест, где Уилл обычно прятался во время прогулки, а затем продолжил разговор с того места, где он остановился:

— Уилл, расскажи мне, каково это — быть тобой.

Глаза Уилла были закрыты, он наслаждался облегчением, которое дарил свежий воздух, сводящий боль на нет. Недолго думая, он, как обычно, прибегнул к самоуничижению и уклончивости:

— Утомительно? — ответил он с бледной улыбкой. Ганнибал ничего не сказал, просто терпеливо наблюдал за ним, медленно моргая, пока Уилл не вздохнул и, проведя рукой по лицу, не дал более честный ответ, чем когда-либо за последние годы: — Ситуации, когда эмоции накалены, влияют на меня. Иначе. Чувства и мысли других… это трудно описать, но иногда я словно впитываю их. Они тяготят меня, если я им это позволяю.

Ганнибал восторженно смотрел на Уилла, изучая его лицо.

— Словно губка, пропитанная застоявшейся водой? — наконец спросил Ганнибал.

— Не застоявшейся, мысли… яркие, оживленные. Легко потерять себя, — объяснил он, помедлив, прежде чем продолжить, и странно чувствуя себя так, словно делает признание: — Иногда мне трудно отличить, где я, а где они.

Глаза Ганнибала заметно потемнели, его взгляд обжигал, но голос был на удивление мягким, когда он спросил:

— Когда ты впервые понял, что ты другой?

Уилл сглотнул, когда на него нахлынули воспоминания. Он не знал, почему рассказывает Ганнибалу эту историю. Он никогда никому ее не рассказывал. Ни психотерапевтам, ни желающим добра учителям, очевидно, никому из тех немногих знакомых, которых он за эти годы завел в разных школах. Но что-то в глазах Ганнибала подтолкнуло Уилла ответить — заставило захотеть попытаться объяснить. Впервые ему показалось, что он говорит с кем-то, кто, возможно, способен понять.

— Мне было… мне было десять. Похороны моей тети.

 

Тогда отец впервые привез его к отчужденной семье неподалеку от Шривпорта, и это были похороны тети, о которой отец никогда не упоминал. Кроме того, Уилл тогда впервые увидел отца в костюме — и сам был одет соответствующе. Его отцу, по-видимому, было в нем столь же неудобно, как и самому Уиллу: жесткий воротник рубашки, недавно приобретенной в магазине уцененных товаров в Батон-Руж, царапал затылок каждый раз, когда он поворачивал голову. Лицо отца было подобающе серьезным, когда они подошли к приемной, но под этим выражением скрывалось привычное нетерпеливое желание поскорее покончить со всем этим. В кои-то веки Уилл смог понять это чувство.

 

— Что случилось на похоронах твоей тети? — раздался голос Ганнибала, почти гипнотический тембр, мягко уговаривающий Уилла глубже погрузиться в воспоминания. И Уилл погрузился.

 

Как только Уилл вошел в похоронное бюро, его обдало резкой смесью запахов застоявшегося пота и дешевых духов. Откуда-то доносилась мрачная клавишная «органная» музыка; в комнате было душно от толпы и беспощадной жары луизианского лета, и спертость воздуха не могло разогнать ничто, кроме ревущего металлического вентилятора, работающего на полную мощность в углу. Кто-то сунул в руку его отцу программку, и Уилл видел, что большинство людей используют их как импровизированные веера, бесполезно вытирая лбы и шеи тонкими салфетками. Комната была полна ног и спин в черных одеждах, а если поднять взгляд чуть выше, то можно было увидеть море мрачных, незнакомых лиц. В углу Уилл увидел стол, уставленный готовыми блюдами с нарезанным мясом и сыром, нагревавшимися пол светом флуоресцентных ламп и солнечных лучей, и над которыми кружили мухи. К горлу подступила горечь, и он сосредоточил все свое внимание на спине отца.

Отец Уилла никогда не отличался особой эмоциональностью, что причиняло боль, когда склонный к кошмарам шестилетний Уилл слышал крики, чтобы он возвращался в постель — но когда мир ошеломлял его, он с благодарностью ухватился за отцовский стоицизм. Но чем дольше он плелся позади, пока отец вежливо обходил комнату, кивая на Уилла в качестве небрежного представления, однако, к счастью, ни разу не вовлекая его в свои высокопарные разговоры, тем сильнее Уилл начинал проигрывать борьбу с гнетущей атмосферой комнаты. Мрачная тоска этого пространства проникала в него так, как он никогда прежде не испытывал — настолько, что у него начинала кружиться голова.

 

— В приемной похоронного бюро было… душно. Я заскочил в боковую комнату, которая, как мне казалось, была пуста.

— Но это было не так.

Уилл сглотнул:

— Нет. Это было не так.

 

Уилл вспомнил, как, когда он сделал глубокий вдох через нос в ожидании облегчения, что-то новое и горькое хлынуло в его ноздри.

 

— Сначала я заметил запах. Он был приторным и антисептическим, но под ним чувствовалось что-то землистое, похожее на запах мяса, которое мой отец иногда приносил домой, возвращаясь с охоты. И по самой кайме… пахло гнилью.

Теперь взгляд Ганнибала мог расплавить камень:

— Ты оказался в комнате с телом своей тети.

— Да, — выдохнул Уилл.

 

Он открыл глаза и обнаружил, что стоит в футе от открытого гроба. Лицо его тети, которое он смутно узнал по коллажу фотографий в другой комнате, застыло в пародии на мирный сон: волосы были уложены и зафиксированы каким-то средством; лицо чрезмерно накрашено; одета она была в лучший воскресный наряд; шею и уши украшало несколько драгоценностей — должно быть, одни из лучших, что у нее были.

 

— Тогда ты впервые увидел смерть?

Уилл медленно кивнул, все еще погруженный в воспоминания.

— Да, если не считать телевизора и новостей.

— И что ты подумал, когда увидел ее?

Уилл никогда никому этого не говорил, но слова без колебаний сорвались с его языка:

— Я просто подумал, почему сокрытие смерти может принести покой тому, кто ее любил. Это казалось нечестным. Казалось недостойным одевать ее так.

Уголки губ Ганнибала приподнялись в легчайшей улыбке, и Уилл невольно почувствовал тепло от увиденного в ней одобрения.

— Вульгарно. Я склонен согласиться. Ты отвернулся?

— Нет, я… я ступил ближе. Я не мог отвести взгляд.

Улыбка Ганнибала стала шире.

— Встретиться лицом к лицу со смертью изумительно. Столкнуться с ее неизменностью и неизбежностью. Как умерла твоя тетя?

Уиллу не сказали, как она умерла, но по ее молодости и ранам, тактично замаскированным сотрудниками похоронного бюро, он понял, что это не была естественная кончина.

— Не мирно, хотя они изо всех сил старались это скрыть. Я помню, как подумал, — Уилл замялся, гадая, не слишком ли это рискованно, но, встретившись взглядом с Ганнибалом, он каким-то образом понял, что тот никогда не осудит его за откровенность, что, несмотря на безупречные манеры, он предпочитает правду — неподобающую и нецивилизованную. Это лишь разжигало искры увлечения в его глазах. И даже зная, на какую бессердечность и жестокость способен этот юноша, будучи объектом пристального внимания Ганнибала, Уилл чувствовал себя странно в безопасности. — Я помню, как подумал: «Надеюсь, тот, кто будет хоронить меня, не станет принаряжать жестокость моей смерти ради собственной хрупкой чувствительности», — затем Уилл сухо усмехнулся: — Мой отец — ублюдок, но если делать это будет он, по крайней мере, я знаю, что он ни черта не приукрасит.

Произнеся эти слова, Уилл уставился на свои руки. Он никогда не делился этим мрачным предсказанием о самом себе — это было слишком откровенно, и теперь, когда все было сказано, закралось сомнение, а следом и сожаление. Уилл заставил себя прервать игру в гляделки с собственными ногтями, взглянув на реакцию Ганнибала, какой бы она ни была, и оказалось, что выражение лица того стало каким-то новым — бездонным, голодным. Та опасная штука внутри Ганнибала, которую он позволил Уиллу заметить вчера, полностью скрылась под маской во время завтрака, но теперь Уилл снова увидел ее. И она не просто выглядывала из-за углов и пряталась в тенях. Эта тьма в Ганнибале смотрела прямо на Уилла, сквозь него, и Уилл каким-то образом понял, что она улыбается.

Когда Ганнибал снова заговорил, его шепот был тихим, словно завиток дыма.

— Ты считаешь, что умрешь насильственной смертью?

Уилл вспомнил строчку из пьесы, которую он читал в школе, и которая запечатлелась в его разуме еще тогда: трагическое пророчество казалось Уиллу таким же уместным, как и те юные влюбленные, что умерли в объятиях друг друга.

— У жестоких созданий жестокий конец, — перефразировал он с бледной улыбкой.

Ганнибал не отрывал взгляда от Уилла, и когда он заговорил снова, его голос был хриплым.

— Ты жестокое создание, Уилл?

Уилл отвел взгляд, шаркая носком ботинка по красной земле двора.

— Кажется, все так думают.

Уилл не был уверен, чего ожидал от Ганнибала, но его не удивило, что тот не стал этого отрицать. Когда же Ганнибал заговорил, его голос все еще был приглушенным, но вибрирующим от искренности.

— Уилл, я подозреваю, твоя смерть будет блистательной. Скрывать или обесцвечивать хоть какую-то ее часть было бы недобросовестно.

Это было объективно тревожно, но от этого Уилл чувствовал себя менее одиноким, чем когда-либо в жизни. Слова пронзили его, словно электрический разряд, оставляя его трепещущим и подрагивающим. Наступила тишина, и, даже избегая взгляда Ганнибала, лицо Уилла покраснело от болезненного румянца. Ганнибал — садистский ублюдок, каким он, похоже, и являлся — позволил Уиллу так и сидеть, наблюдая за переменами его реакции. И с каждой секундой дыхание Уилла становилось все более нитевидным и прерывистым — ощущение того, что он объект неумолимого наблюдения Ганнибала, было столь же мучительным, сколь и волнующим. После бесконечной паузы Ганнибал разрядил обстановку, и его голос стал почти нормальным.

— Расскажи мне остальное, Уилл. Что еще случилось?

И Уилл вернулся к тому моменту, когда услышал прерывистое дыхание справа и с опозданием понял, что он не один.

Уилл взглянул на Ганнибала и увидел, что тот терпеливо наблюдает за ним.

— Рядом с гробом сидел мужчина, — продолжил Уилл, и его голос стал еще более хриплым, чем прежде.

 

Лицо мужчины было белым как полотно, глаза опухли и покраснели от слез, и он смотрел на тело тети Уилла так, словно не мог отвести взгляда.

 

— В выражении его лица было что-то… я просто знал, что он встретил свой конец в тот же миг, когда дыхание покинуло ее тело, и все, чего он хотел сейчас, — это последовать за ней. Он проведет остаток жизни, уже одной ногой в могиле, призраком.

 

Уилл никогда не видел, чтобы кто-то смотрел так на другого человека, и что-то в этом взгляде вызвало в нем тоску, которую он не мог четко выразить.

 

— Кажется, этот человек заметил меня сразу после того, как я увидел его, и он посмотрел на меня… Наши взгляды встретились, — глаза Уилла закрылись при этом воспоминании.

 

Это было самое мучительное, что когда-либо испытывал Уилл. Горе этого человека было подобно гноящейся ране, и мужчина хотел, чтобы его поглотило это разложение. И когда их взгляды встретились, оно начало поглощать и Уилла.

 

— Следующее, что я помню, — как отец обхватывает меня руками. Я согнулся пополам и дергал себя за волосы, надеясь, что это хоть немного уравновесит боль в голове. К тому времени, как он отстранил мои руки, я уже вырвал несколько прядей. Это было, словно я… задыхался от скорби этого человека: словно в моей груди были осколки стекла. Отцу пришлось нести меня оттуда через парковку, а я брыкался в его руках. Он с силой швырнул меня на пассажирское сиденье своего грузовика, и это каким-то образом помогло мне прийти в себя. Но когда я попытался заговорить, то осознал, что горло горит — должно быть, я кричал. Или плакал. Щеки были мокрыми. И я помню только выражение лица отца. Он никогда толком не смотрел на меня. Я был для него просто очередной вещью, которую ему приходилось таскать с места на место, и он уделял мне не больше внимания, чем любой паршивой мебели в нашей арендованной квартире, но сейчас он смотрел прямо на меня. Смотрел и наконец-то по-настоящему видел меня.

Уилл судорожно вдохнул: он не планировал говорить что-либо из этого, даже сам с собой не признавал, но теперь понял, что ему нужно закончить.

— И ему не понравилось то, что он увидел. Он увидел, что я другой. Что во мне что-то не так. И это его напугало. Он был крутым ублюдком, который никому ничего не прощал, но я его напугал.

Уилл прерывисто дышал, и между ними снова повисла тишина. Он чувствовал себя неуютно разоблаченным, хотя и ценил катарсис от того, что наконец-то произнес эту отвратительную правду вслух. Когда он взглянул на Ганнибала, прежняя напряженность померкла, и выражение лица юноши стало непроницаемым. Уилл понятия не имел, что с этим делать, поэтому просто продолжал говорить:

— После этого отец отправил меня к психиатру. И для того это был знаменательный день, он бросался новыми терминами наподобие «зеркальные нейроны» и «расстройство эмпатии». Он рассказывал мне, что мой разум по своей природе склонен к саморазрушению, — Уилл слегка улыбнулся, но не получил ответа. Он продолжил: — Но это длилось недолго. Отец не захотел платить за терапию, как только убедился, что я, по-видимому, не собираюсь убивать кого-то или самого себя, и меня не нужно помещать в больницу.

Уилл хорошо помнил увлеченность доктора, сколько страниц своего блокнота он исписал за тот первый сеанс — словно будущие публикации практически сами собой писались в его голове. И как его энтузиазм угасал по мере того, как он узнавал больше о состоянии Уилла. Когда Уилл поведал, как непринужденно он мог впитывать чью-то радость и душевный подъем, ненависть и злобу. Как блаженство, полученное из чужих рук, с той же готовностью приходило как от созерцания молодой пары, обнимающейся на скамейке в парке, так и от тошнотворных фотографий с места преступления садиста, восхищающегося своей работой. Разум Уилла вынуждал его метаться между крайностями человечности — добром и невыразимым — и со временем доктор, казалось, все больше сомневался, где же окажется Уилл. Уилл помнил тот самый момент, когда мужчина начал гадать, не переоценил ли он свои силы с Уиллом — стоила ли награда того, чтобы пачкать руки. Ганнибал совсем не походил на этого цепкого доктора или кого-либо, кого Уилл встречал в своей жизни, но чем дольше он молчал, тем сильнее Уилл задавался вопросом, не думает ли он о чем-то подобном.

Как раз когда Уилл собирался найти предлог, чтобы вернуться в свою камеру, Ганнибал с неожиданной серьезностью произнес:

— Это место, должно быть, мучительно для тебя.

Взгляд Уилла метнулся к Ганнибалу, и обнаружил, что тот задумчиво изучал его лицо.

— Я… да, здесь бывает тяжело.

Ганнибал просто кивнул. Принимая это, как и все остальное. Благодарность и облегчение, которые почувствовал Уилл, были ошеломляющими. Но Ганнибал продолжал говорить.

— Я бы хотел, чтобы ты кое-что попробовал, Уилл, если ты сделаешь мне одолжение?

Уилл моргнул на это замечание невпопад, но кивнул еще до того, как Ганнибал закончил:

— Конечно.

— Я бы хотел, чтобы ты попробовал представить свой разум как физическое пространство, а не как сосуд. Место — это может быть дом или даже знакомая тебе открытая местность, если она имеет четкие зоны, в идеале — с ограждением. Я бы хотел, чтобы ты попробовал поместить эмоции других людей в комнату в этом месте, которое ты выбрал, и закрыть перед ними дверь. Возьми под контроль физический ландшафт своего разума и управляй направлением и содержанием своих мыслей. Думай об этом как об упражнении на буквальное разделение на отсеки.

Уилл нахмурился.

— Любое место?

— Да. В идеале, что-то значимое. Можешь попробовать прямо сейчас. Вспомни, как ты себя чувствовал в переполненном обеденном зале.

Уилл так и сделал. Он вспомнил, как там кишели голоса и чувства, и вместо того, чтобы позволить им течь сквозь него, он поступил так, как предложил Ганнибал. Он представил, как они заполняют комнату, словно поднимающаяся вода. Как эта какофония просачивается сквозь окрашенные стены, эхом отражаясь от натертых полов. Но затем Уилл представил, как сам он выходит из комнаты, закрывает и запирает за собой дверь. И в тот момент, когда щелкнул замок, глаза Уилла невольно закрылись от изысканной тишины, головная боль наконец отступила. Он смаковал это чувство еще секунду, и единственным слышимым звуком было его собственное тяжелое дыхание.

Когда он наконец отвернулся от двери и открыл глаза, то обнаружил, что стоит на первом этаже мрачной копии тюрьмы, но такой, какой она могла бы выглядеть в мире грез. Ряды камер тянулись в обе стороны, растворяясь в неясной дымке, ярус за ярусом, ряд за рядом, насколько хватало мысленного взора Уилла. И, окинув взглядом образовавшееся пространство, он осознал, что не один. Человека, стоявшего рядом, он сразу узнал, даже не оборачиваясь, чтобы поприветствовать его. От него пахло чистотой, мятным ароматом стандартного тюремного мыла. И этот запах перебивал резкий запах лимонного чистящего средства. По запаху, доносившемуся из камеры Ганнибала всякий раз, когда он проходил мимо, Уилл понял, что этот юноша скрупулезно следит за чистотой и личной гигиеной, возможно, в знак протеста против общей грязи этого места. Уилл мысленно глубоко вдохнул, позволяя лимонному аромату чистящего средства, которым Ганнибал поддерживал безупречную чистоту в своей комнате, наполнить его нос. Повернув голову, он обнаружил почти идеальную копию Ганнибала, улыбающуюся ему — побочный результат недель тщательного изучения. Ни один волосок не выбивался, и хотя улыбка была мягче, чем та, которую Уилл видел у юноши в реальной жизни, выражение лица не выглядело фальшиво. И по какой-то причине Уилл уже знал, что никогда не сможет оставить Ганнибала в комнате, засунуть его за запертую дверь. Что бы ни случилось, Ганнибал будет бродить по коридорам и закоулкам разума Уилла так же свободно, как и сам Уилл.

В уединении своего разума Уилл встретился взглядом с этими глазами цвета миндаля, которые казались такими же знакомыми, как его собственные, и улыбнулся в ответ.

Chapter 3

Уилл мог с уверенностью сказать, что Ганнибал был самым интересным человеком, которого он когда-либо встречал. И, похоже, он был не одинок в подобной оценке. Ганнибал был единственным подростком, с которым охранники не обращались как с преступником. И даже другие мальчики испытывали к нему некое неохотное уважение, которое проявлялось в том, что они обходили его, а значит, и Уилла, стороной. Слухи о его богатстве оказались правдой. Он был более чем богат. Ганнибал был обеспеченнее, чем Уилл мог осмыслить, хотя он счел бы бестактным поднимать эту тему. Он сделал такой вывод благодаря упоминанию конюшен, загородных домов и просторных парижских таунхаусов с проживающей в них прислугой.

Прошло несколько дней, прежде чем Уилл набрался смелости задать Ганнибалу вопрос, который вертелся в его голове с тех пор, как Уилл впервые его увидел:

— Как ты вообще можешь выносить это место? С такой жизнью, которую ты оставил позади, это, должно быть, кошмар.

Ганнибал мельком взглянул на него, отрезая кусочек колбасы, поданной на завтрак.

— Когда я приехал в Париж, я оставил место куда более кошмарное, чем это. Я провел пять лет в приюте после того, как мою семью убили. Мой дядя нашел меня и взял под опеку всего два года назад.

Уилл долго таращился на него, пока Ганнибал продолжал отрезать аккуратные кусочки пересоленного яйца, с таким же бесстрастным выражением лица, словно они обсуждали погоду. Уилла этот ответ одновременно удивил, и нет. В Ганнибале была какая-то трагическая нотка — Уилл бы не ожидал обнаружить ее в человеке, который всегда жил обеспеченно.

— Каково там было? — осторожно спросил Уилл.

Ганнибал отпил чаю, прежде чем ответить:

— Очень холодно зимой. Еды часто не хватало. Издевательства среди детей и даже от воспитателей были обычным делом. После утраты семьи я много лет не разговаривал. Это не добавило мне любви со стороны других детей. Однажды группа старших мальчиков заманила меня в подвал, заперла под половицами и заколотила их гвоздями. Они сказали, что хотят посмотреть, что нужно сделать, чтобы заставить меня издать хоть звук.

Уилл почувствовал себя так, будто его ударили в живот.

— Господи. И что ты сделал?

Ганнибал слабо улыбнулся.

— Я кричал до хрипоты. И все равно потребовалось два дня, чтобы найти и освободить меня, но с тех пор ко мне вернулся голос, — закончил он, раздражающе спокойно пожав плечами.

В Уилле разгоралась бесполезная защитная ярость, когда он представил себе юную версию Ганнибала, царапающего влажную древесину до сломанных ногтей, кричащего в темноту огрубевшим от многолетнего молчания голосом. Уилл надеялся, что дети, которые это сделали, страдали — что их заслуженное наказание не было быстрым и чистым; что кара была столь же затянувшейся и мучительной, как и их проступок. Когда он вынырнул из этих мстительных размышлений, Ганнибал смотрел на него с понимающей улыбкой.

— Уилл, хочешь, я расскажу тебе, что случилось с мальчиками, которые это сделали? — спросил он, вытирая рот салфеткой и аккуратно кладя ее обратно на поднос с почти дразнящим блеском в глазах.

Уилл хотел. Они оба знали, что хотел. Ганнибал почти так же хорошо считывал людей, как и сам Уилл. Но интенсивность этого чувства тревожила — насколько сильно Уилл хотел услышать каждую деталь того, что Ганнибал сделал, чтобы причинить им боль — и Уилл покачал головой, виновато глядя на оставшуюся в тарелке еду.

Улыбка Ганнибала на мгновение стала шире, словно он ожидал этого ответа и точно знал, почему Уилл выбрал неведение.

— Мое время там часто было отмечено жестокостью. Как и время, проведенное мной в глуши до этого. Но я благодарен за это.

— Почему? — нахмурился Уилл.

— Людям так редко представляется возможность узнать, на что они способны ради выживания. Узнать, на что они могут пойти, когда их выталкивают за пределы их ограничений. Это знание освобождает. Выяснить это в столь юном возрасте стало настоящим даром.

Пока Ганнибал доедал, Уилл молча обдумывал эти слова.

---

 

Ганнибал мастерски скрывал неприглядные стороны своей натуры под личиной, которая каким-то образом была для него столь же верна — наблюдать за этим искусным танцем было невероятно увлекательно. Но, как бы талантливо ни прятался Ганнибал на виду у всех, он явно восхищался неспособностью Уилла хотя бы отчасти скрыть свою странность. На самом деле, к немалому недоумению Уилла, казалось, что Ганнибал находил восхитительным почти все, что с ним связано.

Как бы Уилл этого ни хотел, их разговоры никогда не были односторонними. На каждую историю из своих путешествий, которой Ганнибал делился с ним — описывая в таких ярких подробностях далекие места, которые Уилл точно никогда не посетит, что Уилл практически чувствовал вкус соленых брызг Средиземного моря и итальянское солнце на своем лице — он снова переводил разговор на Уилла, хотя тот мало что мог поведать, кроме рассказов о нахлыстовой рыбалке и банальностях ремонта лодок. И Уиллу приходилось подавлять вспышку стыда, рассказывая Ганнибалу, как на столе или в холодильнике вечно не хватало еды, как его отец проводил больше ночей с выпивкой, чем без нее. Но Ганнибал с интересом слушал все это — какими бы обыденными ни были рассказы — с тем же восторженным вниманием, которое он уделял своему творчеству: он словно рисовал портрет Уилла в своем разуме, и каждый новый случай из жизни или факт был необходимым мазком кисти.

Но, конечно же, Ганнибала интересовало нечто большее, чем просто однообразие жизни Уилла, сына судомеханика-алкоголика. Он вникал в самые шокирующие черты эмпатии Уилла, беззастенчиво раздвигая границы того, что Уилл мог вынести озвученным словами, — заставляя его объяснять, как чужая кровавая бойня оживала в разуме Уилла, как то, что он интуитивно чувствовал, преследовало его во снах. В один памятный день он прощупывал и подстегивал до тех пор, пока Уилл сбивчиво не поведал, как в четырнадцать лет он возбудился при виде особенно выразительной фотографии с места преступления в газете, и воспоминания о экстатичном удовлетворении убийцы практически капали со страниц. Говоря об этом, Уилл смотрел на стену за спиной Ганнибала, покрасневший от начала и до конца рассказа. Он чуть не задохнулся от стыда, произнеся это вслух, но вопросы Ганнибала были почти клиническими, а его взгляд был прикован к Уиллу — плененный, без следа отвращения или осуждения.

Уилл был удивлен, что Ганнибалу понадобился месяц, чтобы спросить его о том, как он попал сюда.

— Почему ты угрожал тому мальчику в школе?

Уилл поднял взгляд от книги и увидел, что Ганнибал оторвался от рисования. Полуденное солнце проникало сквозь крошечное окно в его комнате, отбрасывая яркий свет, отражавшийся в светлых прядях волос Ганнибала и золотистых крапинках в его глазах. Уилл наблюдал, как они блестят.

— Это была самооборона.

Уголки губ Ганнибала приподнялись в едва заметной улыбке в ответ на предсказуемую реакцию Уилла, и его голос был снисходительным, когда он произнес:

— В какой-то степени так и было. А дальше ты пролил излишнюю кровь.

Уилл положил книгу рядом с собой на покрывало, почесав переносицу.

— Я просто понял, что, что бы я ни сделал, это все равно ничего не изменит, так что я могу делать то, что пожелаю, — и только услышав эти слова, произнесенные вслух, он осознал, насколько они были убийственны. Признание, что он причинил другому мальчику боль, потому что хотел этого. Но, к его удивлению, Ганнибал сосредоточился на другой части этого заявления.

— Ничего не изменит в чем, Уилл?

Уилл не хотел об этом говорить, но, как обычно, потакал любопытству Ганнибала, даже если оно заставляло его поежиться:

— Дело в том, что сказал мне отец накануне вечером.

Глаза Ганнибала стали ледяными при упоминании отца Уилла.

— Что он сказал?

Уилл со скрипом чиркнул носком кроссовка по полу, избегая взгляда, который, как ему казалось, прожигал дыру в его лбу.

— Просто… что люди понимают, что со мной что-то не так.

Лицо Ганнибала было тщательно лишено всякого выражения, как это часто бывало, когда Уилл говорил об отце.

— Ты с ним согласен.

Уилл фыркнул, раздраженный ноткой недоверия в голосе Ганнибала.

— Я здесь. Должно быть, я что-то делаю не так.

Ганнибал моргнул.

— Как думаешь, тот парень, которого ты порезал, был бы здесь, если бы он сделал то же самое с тобой?

Уилл сухо рассмеялся.

— Тот парень? Нет. Черт, возможно, здесь все еще был бы я.

— Согласен. Уилл, не суди себя по моральным критериям общества. Особенно в этом отношении Америка никогда не была меритократией.

Уилл позволил этим словам на мгновение повиснуть в воздухе, собираясь с духом, чтобы задать вопрос, который так и рвался наружу. В мире буквально не было более никого, кого он мог бы спросить об этом.

— Ты думаешь, что со мной что-то не так? — пробормотал он, рассеянно проводя большим пальцем по краю книги. Уилл знал, что точка зрения Ганнибала, как правило, не соответствовала общепринятым взглядам, но Уилла волновало лишь его мнение.

Через мгновение Уилл поднял глаза и увидел, что Ганнибал серьезно смотрит на него.

— Нет, Уилл. Я думаю, что ты одно из самых замечательных созданий, с которыми я сталкивался.

Это поразило Уилла, словно удар грома. Ганнибал на мгновение задержал на нем взгляд, прежде чем взять карандаш и продолжить работу над своим наброском, вежливо игнорируя потрясение и неподвижность Уилла. Остаток дня прошел в довольном молчании: Уилл наконец понял, что имеют в виду люди, когда говорят, что у них на душе потеплело. Он не мог заставить себя покинуть камеру Ганнибала, задержавшись там дольше, чем когда-либо прежде, а потом и еще дольше. И Ганнибал, по-видимому, не был заинтересован в том, чтобы попросить его уйти.

---

 

Возможно, из-за всего уродства, свидетелем которого он был, стало ясно, что красота и искусство вдохновляли Ганнибала так, как ничто другое — чем выразительнее произведение, тем сильнее оно его влекло. Он обладал почти энциклопедическими познаниями в истории искусств и классической литературе, мог определить любого композитора на слух, даже в его речи присутствовала определенная поэтическая модуляция, и он не задумываясь вставлял стихотворные цитаты в непринужденные разговоры. Это должно было бы показаться невыносимо претенциозным, но по какой-то причине это было столь же раздражающе очаровательным, как и все остальное в нем. Но для Уилла художественная литература, искусство всегда были бесперспективным занятием: сама мысль о том, чтобы добровольно проводить еще какое-то время, запутавшись в обостренных чувствах других людей — пусть даже вымышленных персонажей — казалась пыткой. Уилл не мог увлечься этим, и по мере их сближения, чуждое чувство непонимания — особенно чего-то столь важного для Ганнибала — терзало его, словно впившийся в кожу репей.

Конечно, эта разница между ними ничуть не беспокоила Ганнибала. Он, казалось, наслаждался возможностью подробно пересказать Уиллу книги, которые тот не читал, стать свидетелем того, как Уилл впервые слышит определенный концерт или арию из оперы, о которых Уилл никогда и не знал. И каждый раз он, не отрывая взгляда, наблюдал за лицом Уилла — словно музыкальное произведение или текст обретали новую величину лишь благодаря его реакции. Но, несмотря на то что Ганнибал, по-видимому, получал удовольствие от поучительных моментов, которые предоставляло их неравенство, Уилл презирал эту часть их отношений.

Он засыпал, вспоминая пересказ Ганнибалом битвы Гектора и Ахилла. Как перебивания и натянутые вопросы Уилла обнажали его незнание истории, эпической поэзии, мифологии и всех остальных данных, придававших ей эмоциональный резонанс — и только перед сном он осознавал, что скрежещет зубами, сжимая кулаки так сильно, что на ладонях остаются следы от ногтей. Его никогда не волновало, что о нем думают другие, чтобы беспокоиться о чувстве неполноценности. Но его волновало, что думает Ганнибал. Его волновало, как они соотносятся друг с другом. И он ненавидел чувствовать себя учеником у образованности Ганнибала. Мысль о том, что они могут быть чем-то меньшим, чем равными, была нестерпима.

Поэтому в слабой попытке сократить этот разрыв между ними Уилл посетил безлюдную тюремную библиотеку в поисках классической литературы. Полки были, мягко говоря, скудными: в основном пыльные юридические тексты, несколько разрозненных романов и книг по саморазвитию. Когда он вошел в эту комнату, то чуть не рассмеялся, представив реакцию, если он попросит у единственного многострадального охранника за стойкой выдачи экземпляр «Ада» Данте. Вероятно, за свои старания он получит тест на наркотики. Но, просматривая книги, он нашел один роман, о котором действительно слышал, и который, похоже, не продавался исключительно в мягкой обложке в аптеках. «Преступление и наказание», гласило название, и Уилл улыбнулся — должно быть, это была шутка какого-то тюремного начальника. Он взял ее, но когда принес обратно в камеру и начал читать, веселое настроение покинуло его.

Уилл, очевидно, никогда не убивал человека, но чувство вины, обособленности, необратимой инаковости резонировали слишком сильно; мучительное ожидание краха, который казался предопределенным, было болезненно уместным — как и мысль о том, чтобы принять падение, лишь бы избежать истязающей неопределенности. Уилл проглотил книгу за одну ночь, наконец отложив ее дрожащими пальцами как раз в тот момент, когда вставало солнце, слепо глядя в потолок, чувствуя себя неуютно увиденным.

Он держал произошедшее при себе, но так и не отнес книгу обратно в библиотеку. У него выработалась почти катарсическая рутина. Иногда он читал отрывки после отбоя, и слишком знакомые главному герою тоска и страх подступали к горлу Уилла, заставляя его чувствовать себя преследуемым — не за преступления прошлого, а за то, что казалось неизбежными грехами будущего. Он скрывал это тайное упражнение в раскаянии от Ганнибала. Так продолжалось до тех пор, пока однажды Ганнибал не зашел в камеру Уилла перед уроком, и Уилл, обернувшись, не увидел, как тот листает роман, небрежно оставленный Уиллом на столе. Уилл почувствовал, по его затылку поднимается жар.

— Я прежде не видел, чтобы ты читал художественную литературу, — заметил Ганнибал, и лицо Уилла покрылось пятнами смущенного румянца, когда он осознал, что Ганнибал точно понял, что побудило Уилла попробовать почитать эту книгу. — Я мало читал русской литературы и совсем не читал Достоевского. Тебе нравится?

Он поднял взгляд на Уилла, и тот почувствовал себя пронзенным этим взглядом, поставленным в неудобное положение и возмущенным этим.

— Полагаю, неплохо, — уклонился от прямого ответа Уилл, пожимая плечами с притворной небрежностью, его пылающие щеки с легкостью выдавали его.

Ганнибал бесстрастно изучил выражение его лица.

— Тебе следует поведать мне свои мысли, когда закончишь.

У Уилла сжался желудок. Он подозревал, что Ганнибал никогда не испытывал чувства вины — то же самое, пожалуй, можно было сказать и об угрызениях совести. Ганнибал не понимал, каково это — быть отчужденным от общества из-за чего-то гнилого в тебе, переживать, что общество было право, что пути назад может не быть. Мысль о том, чтобы попытаться выразить словами это отчаянное, цепляющееся чувство, которое неотступно следовало за Уиллом с тех пор, как он себя помнил, чтобы человек, подобный Ганнибалу действительно понял, а не просто холодно ухмыльнулся, была невообразима.

— Можешь просто позаимствовать книгу.

Ганнибал спокойно встретил его взгляд.

— Я бы предпочел услышать твои мысли.

— Я не из тех, кто пишет литературные обзоры. Это скорее твое занятие, — продолжил Уилл все более напряженным тоном. Он повернулся, чтобы повозиться с молнией сумки, недвусмысленно уклончивый, но он знал, что Ганнибал уже уловил запах его тревоги. И теперь ему было любопытно, его острый ум работал, пытаясь распознать причину.

И действительно, когда Уилл снова поднял глаза, взгляд Ганнибала стал изучающим, оценивающим, и в нем была сталь, которая дала Уиллу понять, что тот не намерен оставлять эту тему.

— Важно все, что ты считаешь важным. Мне бы хотелось услышать, что тебя увлекает, что ты считаешь достойным запоминания.

Этот ответ согревал, но Уилл не мог представить ничего хуже. Он сглотнул, пытаясь найти выход:

— Я… знаешь, да, конечно. Но это может занять много времени.

Ганнибал моргнул, и Уилл осознал, что впервые солгал ему. Это был первый раз, когда кто-то из них солгал другому. Всего несколько секунд, но реакция Ганнибала была нетипично красноречивой, целое созвездие ужасных эмоций: удивление, ярость, разочарование и сильная нотка боли. Это зрелище мгновенно наполнило грудь Уилла разрывающим чувством вины, паника забилась в грудной клетке. Лицо Ганнибала наконец приняло одну из своих бесстрастных масок, которые он почти никогда не использовал рядом с Уиллом, и от этого у Уилла сжалось сердце. Ганнибал положил книгу обратно на стол, поправив ее так, чтобы она идеально прилегала к краю. Он побарабанил пальцами по дереву, прежде чем аккуратно положить руку на обложку.

— Ганнибал…

— Буду с нетерпением ждать твоего мнения. Нам пора идти. Мы опоздаем, — сказал он, уже выходя за дверь, и у Уилла сжалось горло, когда он с негодованием уставился на книгу.

Ганнибал весь день был отстранен, даже несмотря на то, что они с Уиллом, как обычно, большую часть времени провели бок о бок. И Уилла мучительно терзало чувство сожаления, и он снова погрузился в уже непривычное состояние одиночества.

На следующий день, когда Уилл наконец заставил себя встать с постели после почти бессонной ночи, он обнаружил Ганнибала уже на своем обычном месте за завтраком. Когда Уилл сел напротив него и нерешительно встретился с ним взглядом, то чуть не расплакался от облегчения, обнаружив, что выражение глаз Ганнибала по-прежнему теплое, когда тот сказал:

— Доброе утро, Уилл.

И Ганнибал милосердно больше не поднимал эту тему, но зато он провел новый рубеж — постоянный поток литературных дискуссий, к которому Уилл уже привык, полностью иссяк. Уиллу почти удалось убедить себя, что он не скучает по этому, что тяжесть в его груди — это благодарность.

---

 

Иногда Ганнибал был настолько обезоруживающе дружелюбным и обычным, что Уилл забывал, как они познакомились — что прямо у него на глазах Ганнибал чуть не убил человека, причем сделал это с той холодной жестокостью, которую Уилл когда-либо наблюдал только у худших представителей человечества. Но время от времени их разговор принимал неожиданный оборот, и эта пугающая отстраненность снова выходила на первый план.

Уилл лежал на кровати Ганнибала, витая в облаках, пока Ганнибал наносил завершающие штрихи на одну из своих картин, когда в голове Уилла возник вопрос:

— Зачем ты напал на того человека в Новом Орлеане?

— Потому что я хотел этого, — ответил Ганнибал, слушая его вполуха, большую часть времени занимаясь поправкой теней на часовой башне.

Уилл помедлил.

— Что он сделал?

Ганнибал отложил уголь и взял свежезаточенный карандаш. Или настолько заточенный, насколько позволяли охранники в этом месте.

— Он был непростительно груб с моей тетей.

Из редких упоминаний Ганнибала о тете и дяде Уилл почерпнул, что тот уважает дядю, но испытывает истинное родство с тетей, Мурасаки. И он отправил этого человека в больницу за оскорбление — точно так же, как чуть не убил юношу за нападение на Уилла. Уилл отстраненно гадал, заметил ли Ганнибал эту закономерность.

Уилл повернулся на бок, лицом к Ганнибалу, подложив руку под щеку.

— Ты пытался убить его, потому что он был невежлив?

— Если бы я намеревался убить его, он был бы мертв, — ответил Ганнибал. Уилла пронзило неведомое чувство, которое не имело ничего общего со страхом. — Меня просто не особенно волновало его выживание.

Уилл моргнул.

— В твоем понимании грубость — это смертный приговор?

Ганнибал наконец взглянул на него.

— Неучтивость для меня невыразимо отвратительна.

Уилл сел, барабаня пальцами по покрывалу.

— Я неучтив.

И у Уилла сложилось четкое впечатление, что Ганнибал закатил бы глаза, если бы когда-либо делал нечто подобное. Тем не менее, он вернулся к рисунку, сразу же отмахнувшись от этого замечания.

— Ты прямолинеен. Ты не нуждаешься в умиротворении. Я такой же.

Уилл вопросительно изогнул бровь.

— Большинство людей сочли бы прямоту разновидностью грубости.

— Точно так же, как родитель попрекает ребенка за грубость, когда тот бесхитростно говорит неприглядную правду и смущает окружающих. Уилл, я никогда не ставлю знак равенства между честностью и грубостью. И меня совершенно не волнует, что думает «большинство людей», особенно когда речь идет о тебе.

И Уилл осознал, что не может удержаться от того, чтобы сказать:

— Потому что ты считаешь меня примечательным? — его голос красноречиво понизился к концу предложения. Как только вопрос сорвался с его губ, он почувствовал себя нелепо из-за того, что вообще его поднял — нечто самоуничижительное вертелось на кончике языка, но, встретившись взглядом с Ганнибалом, он обнаружил, что тот серьезно смотрит на Уилла.

— Да, — сказал он медленно и искренне, прежде чем вернуться к рисованию.

Уиллу потребовалось мгновение, чтобы тепло в груди отступило настолько, чтобы он снова смог ровно дышать.

---

 

Уилл постепенно привык к дружбе — к тому, что они стали узнаваемой парой, поскольку почти никогда не расставались. Сложнее было привыкнуть к чувствам, которые она вызывала. Уилл никогда ничего не жаждал больше, чем внимания Ганнибала. Голос Ганнибала, даже просто его присутствие, стали ощущаться как прохладная вода на ожоге — рана снова начинала покалывать, как только он отстранялся от нее. И эта новая, грызущая потребность лишь усугублялась прикосновениями.

Уилл не осознавал, как редко кто-либо к нему прикасался, пока внезапно его дни не наполнились бесчисленными, сводящими с ума прикосновениями, от которых неизменно ускорялось сердцебиение. Ганнибал скользил рукой по спине Уилла, когда проходил мимо, толкал его плечом, когда они прогуливались, сжимал руку, чтобы привлечь его внимание, если мысли Уилла начинали блуждать, как это часто случалось. Если они находились в уединении камеры Ганнибала, он был еще смелее, прижимаясь к Уиллу, чтобы читать через его плечо, и даже иногда притягивал Уилла в объятия, от которых загорались все нервные окончания. Уилл не был уверен, была ли это лишь его изголодавшаяся по прикосновениям кожа, заставлявшая его так остро реагировать на физический контакт, но каждое прикосновение руки Ганнибала, каким бы слабым или кратковременным оно ни было, заставляло Уилла жаждать их.

Они проводили ленивый день в камере Ганнибала, как делали всегда, когда выдавалась такая возможность, и Уилл все еще витал в облаках после того, как Ганнибал взъерошил ему волосы и ласково похлопал по лицу, когда он только пришел — поддразнивая за то, что Уилл подстриг свои непослушные кудри. Уилл понимал, что в действительности уже не чувствует тепла руки Ганнибала, но отпечаток его ладони на щеке покалывал, словно фантомное прикосновение. Уилл все еще рассеянно водил пальцами по этому месту.

— Мне исполнится восемнадцать здесь, — без особой причины сказал Уилл.

Ганнибал оторвал взгляд от холста, над которым работал, держа кисть в руке и разложив рядом палитру красок.

— Мне уже есть. Это имеет значение?

Уилл подтянул колени к груди, обхватив их руками.

— Я всегда думал, что то, чем ты занимаешься, когда официально становишься мужчиной, говорит о тебе что-то. Дни рождения — это возможность оценить, каким человеком ты становишься.

Ганнибал улыбнулся той мягкой, раздраженной улыбкой, которая появлялась у него, когда он считал поведение Уилла особенно бестолковым.

— Иногда ты открываешь рот, и, как я могу лишь предположить, из него раздается голос твоего отца, — сказал он, снова прижимая кисть к холсту. — Я не осознавал, что становление мужчиной настолько двойственно. Сегодня ты ребенок, лишенный оценки. Завтра ты — итоговая сумма того, кем ты станешь, — он поднял взгляд, встретившись с раздраженным взглядом Уилла, и веселье в глазах Ганнибала поблекло. — Уилл, ты будешь тем же человеком на следующей неделе, в следующем месяце. Течение времени превращает нас всех в то, кем мы станем, но это океан, омывающий скалы, размывающий утесы — процесс постепенный, как обычно и бывает с долгосрочными изменениями. Твои нынешние обстоятельства не обязательно должны диктовать, кем ты станешь.

— Дни рождения могут быть условными датами, но даже условные традиции имеют тот смысл, который мы им приписываем, — ощетинился Уилл.

Ганнибал снова поднял взгляд и легко улыбнулся.

— В этом мы пришли к соглашению.

Уилл протер лицо руками и, пытаясь сменить тему, спросил:

— Над чем работаешь? Я не видел, чтобы ты много рисовал красками.

Ганнибал слабо кивнул.

— Это нечасто используемый способ, но эта картина молила о цвете, — Уилл нежно улыбнулся, его прежнее раздражение утихало. — У меня действительно много свободного времени, чтобы стремиться к мастерству. А эта работа имела определенное значение.

Уилл вскочил на ноги и подошел к столу Ганнибала, открыв альбом на последнем рисунке. Плотная кожаная папка был вездесущим спутником Ганнибала: он всегда держал ее под мышкой или раскрытой, когда работал, но Уиллу редко выпадала возможность увидеть готовые произведения. И, как и предполагал Уилл, открытие альбома ощущалось словно первые за год шаги на улице. Места, которые рисовал Ганнибал, были незнакомы Уиллу, но они обладали такой же способностью оживать, как и те, что украшали стены его камеры. Уилл как раз переворачивал страницу, на которой была изображена многолюдная парижская улица, когда вдруг замер.

Портрет на следующей странице был его собственным, таким же поразительно живым и замысловатым, как и остальные. Он над чем-то смеялся, солнце освещало его лицо сбоку, в его глазах плясали веселье и что-то более мягкое, когда он смотрел на Ганнибала. Уилл почувствовал, как по его коже пробежали мурашки, а дыхание участилось. В этой картине, в том, как Ганнибал его нарисовал, было что-то, от чего, как понял Уилл, они уже не смогут отмахнуться. Уилл почувствовал головокружение, будто от взгляда с очень высокого уступа, осознавая, насколько этот рисунок эмоциональнее любого другого, насколько он личный: несомненная нежность в каждой линии, каждый штрих карандаша — словно томительная ласка объекта рисования. Он открыл рот, чтобы сказать что-нибудь, чтобы разрядить обстановку, но вырвалось лишь хриплое:

— Я не выгляжу так, — даже произнося эти слова, Уилл признавал, что Ганнибал никогда не рисовал с меньшей точностью, чем фотографическая.

— Выглядишь, — Ганнибал оторвался от своего рисунка и смотрел на Уилла поверх холста, серьезно изучая его реакцию.

— Нет, — настаивал Уилл, — это… я выгляжу… — Уилл не мог заставить себя произнести это вслух. Его лицо горело, а дыхание отдавалось в ушах хриплым звуком. Он подпрыгнул, почувствовав руку Ганнибала на своем плече — он даже не заметил его приближения. Но мгновение спустя он растворился в успокаивающем жаре и тяжести ладони. Взгляд Ганнибала заставил желудок Уилла сжаться, словно от голода. Ганнибал мягко откинул волосы Уилла с глаз, возможно — самым нежным движением, который тот когда-либо испытывал. Уилл сглотнул, преодолевая сухость во рту и горле, боясь того, что Ганнибал сделает дальше, но в то же время ужасаясь, что тот остановится.

Выражение лица Ганнибала смягчилось, на губах появилась слабая улыбка — казалось, будто он читал каждую мысль в голове Уилла, как если бы тот ее кричал. Сердце Уилла подпрыгнуло до небес.

— Прекрасным? Уверяю тебя, Уилл, этот рисунок идеально точен.

И Уилл почувствовал, как его тянет за край, низвергая в воды неизведанной глубины. Он не видел пути назад и не хотел его искать. Он позволил моменту заполнить его, позволил себе ощутить его кожей и под ней. Это была самая интенсивная эмоция, которую он когда-либо испытывал — и она всецело принадлежала ему.

Ошеломленный, он сглотнул и продолжил листать рисунки. Ганнибал убрал руку, но не отошел, все еще стоя достаточно близко, чтобы, когда он вдыхал, его грудь касалась бицепса Уилла. Уилл чувствовал, что Ганнибал наблюдает за ним, и он пытался взять себя в руки, от чего у него закружилась голова. Но затем все мысли улетучились, когда Уилл добрался до другого рисунка, еще более захватывающего, чем первый. Его пальцы судорожно сжимали страницу, сминая ее, и он моргал, а в груди уже нарастало что-то похожее на страх.

— День, когда мы познакомились, — без всякой необходимости сказал Ганнибал, и его взгляд впивался в лицо Уилла словно клеймо. Но тот и так это знал. Он видел неистовую радость на своем лице, кривую, жестокую улыбку, и знал, что в его жизни был лишь один момент, когда он чувствовал подобное. Но от чего у Уилла перехватило дыхание, так это от его собственных глаз — это были не холодные глаза Душителя. Они были его собственными. Восторг, порочность в них — все это принадлежало Уиллу. Он почувствовал страннейший порыв разорвать рисунок на части, спрятать там, где никто никогда не найдет. Это было похоже на улику — обличительную, порицающую.

— Уилл, расскажи мне, что было в твоем разуме в тот день, — прервал тишину Ганнибал — его голос был настойчивым, почти жалобным, каким Уилл никогда прежде его не слышал.

Уиллу показалось, что он слышит Ганнибала сквозь воду, и он моргнул, заставляя свой вялый разум вернуться к настоящему.

— Я не был собой.

— Кем ты был?

— Был один… человек. Убийца. Он полгода терроризировал Байу близ Нового Орлеана, пока его наконец не поймали, — Уилл помедлил, его разум был словно набит ватой, но неумолимый взгляд Ганнибала вырывал слова из Уилла, словно пуская кровь. — А когда они наконец поймали его, Душителя Байу, он… он был совершенно спокоен. Горд. Как будто он был создан, чтобы убивать, словно убийство было всем, что он мог делать, а общество в ответ сделает то, что должно. По его глазам было видно, как он вновь переживает эйфорию убийства.

— Ты стал этим человеком? — спросил Ганнибал, его голос был продуманно тихим, чтобы соответствовать голосу Уилла.

Уилл покачал головой.

— Я у него позаимствовал.

— Что ты позаимствовал?

Уилл встретился взглядом с глазами Ганнибала, которые, как он обнаружил, были совершенно, пугающе черными.

— Его восторг.

— И каково это — восторгаться порочностью? — голос Ганнибала был более хриплым, чем Уилл когда-либо слышал.

Уилл сглотнул.

— Мне понравилось быть им. Больше, чем что-либо когда-либо, — сознался Уилл, не повышая голоса выше шепота, словно таким образом он мог не слышать собственные слова.

Ганнибал снова взглянул на безвольно лежащий между ними рисунок.

— Уилл, это не Душитель из Байу.

Уиллу не нужно было смотреть вниз, чтобы понять, что Ганнибал имел в виду.

— Нет, — признал он, и голос дрогнул на этом слове.

— Ты узнаешь этот момент? Это было прямо перед тем, как ты разбил тому парню нос.

Глаза Уилла закрылись. Ему не нужно было отвечать, поэтому он и не стал.

— Это не фальшивая радость, Уилл. Это не восхищение, полученное из чужих рук. Это подлинное чувство.

Уилл вспомнил о лежащем на его прикроватной тумбочке романе. Мучительный момент, когда отвратительную правду наконец-то вытащили на свет — больше никакого сокрытия в тенях, никаких фантазий. Уилл почувствовал, как к горлу подступила кислота.

Глаза Ганнибала были стальными и дымчатыми, тлеющими, когда он почти прошептал:

— Уилл, каково это, получать удовольствие от ощущения, как его кости ломаются под твоим кулаком? Что ты чувствовал, применяя свою изысканную дикость, чтобы сломить его?

Глаза Уилла горели от стыда, когда он неуверенно встретился взглядом с Ганнибалом, но невозможно было не быть честным до конца — несмотря на отвращение и растерянность.

— Это был… единственный раз в жизни, когда я не чувствовал страха, — поспешно прохрипел Уилл. — Я чувствовал… праведность, — закончил он, задыхаясь.

Голос Ганнибала стал невыносимо тихим, и он удерживал взгляд Уилла, отказываясь отпускать.

— Уилл, совершать плохие действия по отношению к плохим людям приятно. Нет ничего естественнее.

Уилл содрогнулся, и страх заставил его наброситься в попытке шокировать:

— Хотеть почувствовать жар человеческой крови, стекающей по костяшкам пальцев? Хотеть увидеть, как будет выглядеть разбитое лицо? Гадать, сколько времени потребуется, чтобы сделать его неузнаваемым? Это естественно?

К разочарованию Уилла, Ганнибал был совершенно невозмутим, почти доволен.

— Это, несомненно, свойственно человеку. Калечить, убивать исключительно ради удовольствия — это определенно человеческая черта.

— Я бы его не убил, — рефлекторно сказал Уилл.

Ганнибал многозначительно посмотрел на него, и Уилл понятия не имел, что именно тому известно. И он не хотел этого выяснять.

— Конечно, нет. Ты прагматичен. В любой момент могла появиться охрана. Если бы тебя обвинили в убийстве здесь, в следующий раз тебя, несомненно, судили бы как взрослого. Но если бы ты был один, Уилл, без риска быть обнаруженным, что было бы еще лучше, чем сломать ему нос? Насколько далеко завело бы тебя желание увидеть, как он истекает кровью?

Уилл закрыл глаза, не уверенный, скрывается ли он от слов Ганнибала или от собственной реакции на них. Он чувствовал, как Ганнибал наклоняется, и когда тот заговорил, его голос был таким же мягким, как и дыхание, щекотавшее ухо Уилла:

— Рассказать тебе, что бы я сделал, если бы ты не попросил меня остановиться?

И во внезапном порыве озарения Уилл с тошнотворной ясностью понял, на что был способен Ганнибал и насколько чудовищным он может стать. И, постыдно, но ничто из этого не отменяло острой потребности оставаться рядом с ним. Глаза Уилла все еще были плотно зажмурены, но теперь он точно знал, от чего прячется.

— Пожалуйста, не надо, — процедил Уилл сквозь зубы, моля о чем-то большем, чем просто тишина, пока его сердце боролось с совестью.

Уилл ожидал, что Ганнибал продолжит давить. Они оба знали, что Уилл висит на тонком волоске, и Ганнибалу было бы проще простого полностью разобрать его, преобразовать по своему усмотрению. Часть Уилла поддержала бы это — идею быть сформированным Ганнибалом. Не чувствовать себя вечно одиноким, плывущим против неумолимого течения. Но вместо того, чтобы воспользоваться своим преимуществом, Ганнибал уступил, окончательно отстранившись. Уилл содрогнулся от потери его успокаивающего тепла.

Ганнибал снова сел на кровать, оставив дрожащего и трясущегося Уилла тяжело опираться о стол. Выражение лица Ганнибала было обескураживающе пустым, когда он снова встретился с Уиллом взглядом.

— Уилл, уже поздно. Увидимся утром.

Уилл не мог определить, чувствовал ли он благодарность или беспокойство за это предложение уйти. Тем не менее, он воспользовался отсрочкой, и в оцепенении, шаркая, вышел из камеры Ганнибала.

---

 

На следующее утро Уилл проснулся от прилива страха. Он понятия не имел, какими были их с Ганнибалом отношения после прошлой ночи. Он не был уверен, как они смогут оправиться. Уилл сидел за их обычным столиком, не отрывая взгляда от подноса, надеясь оттянуть момент истины как можно дольше, но из кружащихся мыслей его вырвал стул напротив — стул Ганнибала — выдвинутый со скрежещущим звуком.

— Доброе утро, Уилл, — сказал он с озадачивающе обычной улыбкой, словно ничего не изменилось. Взгляд Уилла скользнул по лицу Ганнибала, когда тот приступил к еде в привычной действенной манере. Ганнибал, казалось, остался безучастным к пристальному вниманию. Но когда их взгляды наконец встретились, в них вспыхнул не существовавший прежде жар. Ганнибал знал, что Уилл действительно увидел его прошлой ночью — понял его, и, по-видимому, ему это понравилось. Затем его лицо смягчилось в улыбке — улыбке без ожиданий и плана действий — она обещала терпение. Уилл шумно выдохнул, словно он сдерживал дыхание часами, и благодарно улыбнулся в ответ.

Несколько дней спустя восемнадцатый день рождения Уилла наступил с ощущением тоски. Отец Уилла никогда уделял праздникам особого внимания, но даже он прилагал некоторые усилия в дни рождения. Обычно он готовил Уиллу завтрак — настоящую яичницу с беконом — и дарил подарок. Утро, когда Уилл проснулся и обнаружил завернутую в газету подержанную удочку, было самым счастливым моментом в его жизни — если не считать последних нескольких месяцев. Уилл не мог сдержать детского укола разочарования, когда открыл глаза и понял, что сегодняшний день будет таким же однообразным, как и все серые дни в этом месте.

Возможно, с одним исключением.

— С днем рождения, — тепло сказал Ганнибал, садясь напротив Уилла. Сдерживая улыбку, Уилл оторвался от своей унылой овсяной каши, и его настроение тут же поднялось.

Позже, когда они добрались до своего обычного уголка двора у забора, Ганнибал вытащил из блокнота что-то яркое и протянул Уиллу. Уилл повертел бумагу в руках, не уверенный, что с ней делать. Она выглядела так, будто ее вырезали и склеили в красивый, замысловатый геометрический узор, завораживающе сложный.

— Это открытка. Японское искусство оригами. Я научился этому у тети.

— Я никогда ничего подобного не видел, — сказал Уилл, проводя пальцами по тому, что, как он теперь увидел, было десятками четких, аккуратных сгибов.

— Уилл, ее нужно открыть.

Уилл с ужасом посмотрел на Ганнибала, но тот лишь усмехнулся:

— Уверяю тебя, она прочнее, чем кажется. А если тебе все же каким-то образом удастся ее повредить, это вполне поправимо.

Уилл скептически посмотрел на него, но все же ухватился за края двух сходившихся в центре сгибов, и осторожно потянул их в стороны, обнаружив, что они легко поддаются, раскрываясь в изображение Уилла. Он выглядел столь же неестественно красивым, как и на других набросках, но этот рисунок был более грубым, необычно недоработанным для Ганнибала. Это был профиль Уилла, смотрящего в окно во время урока, и что-то в поспешности наброска подсказало Уиллу, что Ганнибал рисовал его с натуры. Портрет казался еще более нежным из-за всех случайных пятен и карандашных пометок, которых обычно в работах Ганнибала не было — словно потребность вверить Уилла бумаге в этот момент преодолела его навязчивый перфекционизм.

Под рисунком была надпись:

 

«Моему дорогому Уиллу, в твой восемнадцатый день рождения. Желаю, чтобы ты всегда видел себя ясно.

Ганнибал»

 

Уилл почувствовал себя неловко тронутым, и не был уверен, что ему удается скрыть это. Долгое мгновение он смотрел вниз, а когда снова взглянул на Ганнибала, в выражении его лица была нежность, которая, по-видимому, предназначалась лишь Уиллу.

— И вот это, — он протянул Уиллу толстую книгу, потертую и потрепанную, очевидно, из личной коллекции Ганнибала — та, которую он часто перечитывал.

— Полное собрание сочинений Уолта Уитмена, — сказал Уилл, проводя рукой по обложке. Открыв ее, он обнаружил на внутренней стороне надпись, сделанную рукой Ганнибала:

 

«Я существую таким, какой я есть, и этого достаточно.

Уолт Уитмен»

 

Уилл слишком долго смотрел на слова, водя по ним указательным пальцем, и его сердце тяжело колотилось, когда он размышлял над тем, что имел в виду Ганнибал, написав их здесь. Подняв взгляд, он обнаружил, что Ганнибал пристально наблюдает за ним.

— Уверен, ты найдешь здесь много вдохновения. Я понимаю твое предпочтение более сдержанным текстам, но поэзия, хоть и вызывающая чувства, способна пролить свет на природу эмоций таким образом, что становится проще их вынести. Уолт Уитмен обладает уникальным мастерством владения языком. Я всегда находил его произведения доступными, но от этого не менее изысканными. И мир кажется менее одиноким, когда твоя правда сказана языком другого.

Произнося последние слова, Ганнибал поймал взгляд Уилла, и тот отвернулся, почувствовав, как по его спине пробежала дрожь.

— Кто сказал, что я одинок? — спросил Уилл с кривой улыбкой, рассеянно листая страницы, и его сердце подпрыгнуло, когда он увидел пометки на полях почти каждой страницы, подчеркнутые строки. Маленькие окна в работу разума Ганнибала. Уилл сжал книгу чуть крепче.

Ганнибал улыбнулся ему в ответ.

— Я, несомненно, надеюсь, что ты не скажешь, что тебе здесь одиноко. Но мы не будем здесь вечно.

Эти слова порезали Уилла, словно зазубренное лезвие, цепляющийся за важные части. Он всеми силами избегал думать об этом, хотя и знал, что приговор Ганнибала вовсе не похож на приговор Уилла. Его освобождение должно было наступить в ближайшем будущем. Уилл встряхнулся, решив не омрачать этот момент, и загнал эту мысль в запертую комнату в своем разуме. Собирая открытку и книгу, прижимая их к груди почти защитным жестом, он заглянул Ганнибалу в глаза.

— Спасибо, Ганнибал, — сказал Уилл гораздо более пораженным голосом, чем он обычно допустил бы, но с этим ничего нельзя было поделать. И он хотел, чтобы Ганнибал понял, что все это значит для него.

Взгляд Ганнибала смягчился, когда он сказал:

— Пожалуйста, Уилл. У меня есть для тебя еще один подарок, но я решил, что лучше его не приносить. Зайдешь ко мне в комнату после ужина?

Уилл кивнул, когда прозвучал сигнал, и все начали возвращаться в класс.

---

 

Когда Уилл добрался до его комнаты, Ганнибал лежал на кровати, сложив руки на животе. Глаза его были закрыты, однако Уилл знал, что он не спит. Он достаточно часто делал так. Отступал в лабиринт своего дворца памяти. Уилл прислонился к дверному косяку, мгновение просто наблюдая за ним. Он выглядел таким расслабленным, безобидным в состоянии покоя.

— Здравствуй, Уилл, — пробормотал Ганнибал, словно только что проснувшись — уже с улыбкой на губах. Он почти лениво повернул голову к Уиллу. — Как прошел твой день рождения?

Уилл прочистил горло, покраснев от того, что его застали за разглядыванием.

— Захватывающе.

Улыбка Ганнибала стала шире, и он плавно поднялся на ноги.

— В таком случае, один последний подарок, чтобы завершить это день, — он подошел к столу, взял аккуратно свернутый лист чего-то, похожего на холст, затем повернулся к Уиллу, и улыбка озарила его глаза, когда он протянул ему рулон: — С днем рождения, Уилл.

Осторожно, стараясь не коснуться потными ладонями или пальцами окрашенной поверхности, Уилл развернул картину и увидел пейзаж, словно из сна. Это была какая-то прибрежная территория, Уилл готов был поспорить, где-то в Италии. Морская синева занимала большую часть изображения, каскады лазурных и сапфировых волн, вершины которых переходили в прибой с белоснежными гребнями. Но и остальное было не менее завораживающим — яркие разноцветные дома взбирались на скалы вдоль береговой линии, их окна светились теплым медным оттенком, словно ожидая чьего-то возвращения домой. Вся картина запечатлела сцену, когда солнце садилось за горизонт, а небо еще хранило последние отголоски золотистого дневного света.

— Прекрасно, — выдохнул Уилл с благоговением в голосе.

Когда он поднял глаза, чтобы встретиться со взглядом Ганнибала, то обнаружил, что тот смотрит на лицо Уилла так же пристально, как сам Уилл рассматривал картину.

— Чинкве-Терре. Одно из моих любимых мест в мире, — и он взглянул на холст, задержав руку над ревущим морским пейзажем, над вспышками цвета, усеивающими берег. — Не могу дождаться момента, когда увижу тебя там.

При этих словах сердце Уилла подскочило к горлу, дыхание участилось. В нем поднялись неистовая радость и столь же неистовый гнев.

— Ты не можешь так говорить, — сказал Уилл неожиданно горьким тоном.

Ганнибал остался совершенно невозмутим и не удивлен.

— Почему бы и нет?

— Потому что ты, блядь, не можешь действительно иметь это в виду! — огрызнулся Уилл, хотя и знал, что Ганнибал питает отвращение к грубым выражениям. Он с чрезмерной осторожностью положил картину обратно на стол, все еще не в силах отвести от нее взгляд.

— Уилл, я ни разу не сказал тебе ни слова, которое действительно не имел в виду.

Уилл почувствовал, что краснеет, и это лишь разжигало странное негодование, тлеющее в его груди.

— Ты сказал, что я прекрасен, — и Уилл попытался сказать это с язвительностью, насмешливо, но получилось тоскливо и болезненно откровенно.

— И ты знаешь, я говорил серьезно, — голос Ганнибала в ответ смягчился.

Уилл почувствовал, как густое, насыщенное тепло разливается по груди, животу, все глубже. Та разновидность ожога, от которого никогда не хочется облегчения. Уилл попытался стряхнуть его, шагая по комнате, чтобы создать между ними некоторое расстояние.

— Ты не можешь говорить людям такое, — пробормотал он.

Ганнибал склонил голову в своей пытливой манере, но голос его все еще был невыносимо мягким, когда он спросил:

— Людям или только тебе?

Уилл прекратил шагать, сглотнул и решительно уставился в пол, чувствуя себя болезненно открытым, пока по его телу разливался румянец.

— Уилл, ты занимался сексом?

И Уилл растерялся, жаркий стыд прожигал его насквозь. Но чувство обиды угасло, когда он встретился взглядом с Ганнибалом и увидел, что тот смотрит на Уилла серьезно, почти с надеждой. Было ясно, что Ганнибал и так знает ответ. Вопрос не был вопросом. Это был дорожный знак, приглашение перевести этот разговор туда, где они никогда раньше не были. Уилл сжал кулаки, чтобы сдержать дрожь, отвечая:

— Нет, а ты?

Ганнибал опалил Уилла взглядом.

— Прежде меня это не интересовало.

И слова вертелись на кончике языка Уилла. Вопрос, заинтересован ли Ганнибал сейчас. Но он не мог озвучить его. Не мог пройти через дверь, которую Ганнибал держал открытой.

И Ганнибал каким-то образом знал, о чем думает Уилл — еще до того, как сам Уилл полностью это осознал. Жар в его глазах сменился чем-то более мягким: тем принятием, которое Уиллу когда-либо давал лишь Ганнибал.

— Возможно, однажды, когда мы покинем это место, — и Уилл не мог понять, имел ли он в виду друг с другом или порознь. Уилл отказывался даже думать о последнем, хотя и не мог представить себе первое.

Затем все мысли улетучились, когда Ганнибал пересек комнату и поднес руку к щеке Уилла, проведя большим пальцем по скуле, скользя взглядом по его лицу. Прикосновение было мучительно мягким, и Уилла охватило чувство жара, он вдруг отчаянно захотел чего-то, чего не мог выразить словами. Под кожей пульсировала неясная потребность.

— Уилл, тебя когда-нибудь целовали? — спросил Ганнибал, и его голос был плавным, словно ласка.

Глаза Уилла закрылись, и он покачал головой.

— А тебя? — выдохнул он, прижимаясь к руке Ганнибала.

— Да.

И в разуме Уилла прорвало плотину мучительных образов — богатые европейские наследницы и спортсмены из школы-интерната, которых Ганнибал затаскивает в чуланы или под трибуны. Интрижки в укромных уголках их идеально ухоженных садов, лабиринтов из живой изгороди или где там еще сверхбогатые детишки ласкают друг друга, скрываясь от любопытных взглядов. Уилл держал глаза закрытыми, пока не убедился, что взял приступ ревнивого гнева под контроль, но ему не стоило беспокоиться. Когда он снова поднял взгляд, то обнаружил, что Ганнибал подмечает каждое содрогание и тик эмоций, промелькнувшие на лице Уилла, фиксируя в памяти каждую грань его реакции. Выражение лица Ганнибала было типично пустым, но Уилл все же знал, что Ганнибал доволен увиденным.

— Тебя это беспокоит? — спросил Ганнибал — как подозревал Уилл, просто чтобы посмотреть, как он ерзает.

Он стиснул зубы и встретился взглядом с Ганнибалом, раздражаясь от мысли о том, что с ним будут играть.

— Меня это не удивляет.

Эта уклончивость заставила взгляд Ганнибала потяжелеть.

— Это был не ответ.

Уилл раздраженно застонал:

— Ганнибал, что, черт возьми, ты хочешь, чтобы я сказал?

— Уилл, ты хочешь, чтобы тебя поцеловали?

И Уилл почувствовал, как его лицо вспыхнуло, все раздражение стихло, а потребность, обострившись, с ревом вернулась к жизни.

— В некоторых культурах есть обычай целовать близких в знаменательные дни рождения, — продолжил Ганнибал.

— Хорошо им, — голос Уилла звучал так, будто его потерли наждачной бумагой.

Ганнибал шагнул к Уиллу — так близко, что тот чувствовал исходящий от него жар, грудью они практически прижимались друг к другу. Ганнибал заправил упрямый локон за ухо Уилла.

— Уилл, могу я поцеловать тебя? — и Уилл скорее почувствовал эти слова, чем услышал — они скользили по его губам, и он почти ощущал вкус мяты и чая в теплом дыхании Ганнибала. Между ними было не больше нескольких дюймов, так что Уиллу почти не пришлось двигаться, когда он сократил расстояние.

Как только их губы соприкоснулись, Уилл осознал, что ждал этого момента с тех пор, как впервые заметил Ганнибала, шедшего через тюремный блок. С тех пор, как он впервые увидел, как кулак Ганнибала ломает кости и рвет плоть ради защиты Уилла. Уилл понятия не имел, что делает, но, как обычно, когда Уилл запинался, Ганнибал вел его. Он повернул голову, соединив их губы, будто кусочки пазла, покусывая и облизывая губы Уилла, словно пробуя их на вкус. А затем его полные губы начали двигаться у губ Уилла, и Уилл растаял, его ноги чуть не подкосились от этого ощущения. Когда язык Ганнибала любопытно, обходительно лизнул его губы, Уилл нетерпеливо открылся ему, и поцелуй перерос в нечто иное.

Он чувствовал себя поглощенным, поскольку Ганнибал не ведал пощады, погружая свой язык внутрь, восхитительно сплетая его с языком Уилла, облизывая небо Уилла, зубы, каждый дюйм его рта, словно в конце его ждало испытание. Руки Ганнибала сжимали лицо Уилла с обеих сторон, почти до боли, его пальцы дразнили и накручивали волосы Уилла, и он удерживал его на месте. На Уилла заявляли права, и это осознание заставляло его трепетать под этим натиском. Когда острые зубы Ганнибала задели язык Уилла, тот издал надломленный стон, который эхом разнесся в тишине камеры, словно звон разбитого стекла. Казалось, это вырвало Ганнибала из овладевшего им состояния, потому что он слегка отстранился, а затем, почти извиняющимся образом целомудренно легко поцеловав, полностью отстранился.

Технически это был всего лишь поцелуй, но Уилла он совершенно разрушил. Он чувствовал, что его волосы торчат во все стороны, рубашка липнет к вспотевшей спине, он тяжело дышал и дрожал. И, судя по тому, как потемнели глаза Ганнибала, Уилл выглядел ровно настолько же развратным, каким себя чувствовал. Ганнибал выглядел ненамного лучше. Его волосы и одежда были относительно не потревожены, но в глазах было что-то горячее и собственническое, что заставляло Уилла хотеть делать то, для чего у него не хватало словарного запаса. Поцелуй, и все, что он значил, витали между ними, пока они смотрели друг на друга, и оба искали следующую точку опоры на этом пути. Затем они услышали крик дежурного охранника:

— Свет погаснет через две минуты. Возвращайтесь в свои камеры.

Губы Ганнибала изогнулись, когда он на мгновение посмотрел мимо Уилла. Когда их взгляды снова встретились, жар в его глазах остыл, превратившись в нечто более рассудительное. Он снова подошел ближе к Уиллу, и тот затаил дыхание, но Ганнибал лишь провел рукой по его волосам, приглаживая часть беспорядка, придавая им более презентабельный вид, и нежно улыбаясь.

— С днем рождения, Уилл, — тихо сказал он. — Мы можем обсудить это подробнее завтра.

Уилл кивнул, прежде чем Ганнибал успел договорить, благодарный за то, что он проложил путь.

— Да. Э-э, спокойной ночи, Ганнибал, — и с этими словами Уилл развернулся и пошел обратно в свою камеру. Только увидев свое отражение в зеркале над раковиной, он осознал, что выглядит счастливее, чем когда-либо.

---

 

Уилл не спал в ту ночь — даже не пытался.

К сожалению, Ганнибал пришел на завтрак позже обычного, и хотя Уиллу удалось занять свое обычное место, наплыв новых подростков привел к тому, что моменту, как вошел Ганнибал, все остальные стулья за их столом были заняты. Когда Ганнибал сел напротив Уилла, та самая энергия, которую Уилл почувствовал, когда их губы впервые соприкоснулись, на мгновение вспыхнула, и он улыбнулся. Ганнибал ответил нежной, но горячей улыбкой, в его глазах читалось темное обещание, от которого Уилл с трудом сохранял самообладание. Но они оба понимали, что сейчас не время и не место для этого разговора. Поэтому Уилл глупо улыбнулся в свои хлопья, ожидая, когда охранник объявит время для прогулки.

По невысказанному обоюдному согласию, выйдя из здания они направились в свое самое укромное место. Но, к сожалению, они были там не одни.

— Эй, красавчик, — сказал один из новеньких, и он казался таким чертовски ребяческим, рисуясь и ухмыляясь своим друзьям, что Уилл по сравнению с ним чувствовал себя стариком. Странно было осознавать, что за последние несколько месяцев он каким-то образом повзрослел.

— Мы можем как-то помочь? — вежливо спросил Ганнибал, хотя в его голосе слышалось раздражение.

— Не знаю, можете? — и мальчик двинулся на Ганнибала, толкая его в грудь, пока тот не отступил на шаг.

Реплики, которые эти засранцы придумывали, чтобы затевать драку, всегда были абсурдными, и в обычной ситуации Уилл бы встретился взглядом с Ганнибалом поверх голов мальчишек, с сардонической улыбкой на губах, которая затем усиливалась закатыванием глаз. Но Уилл не смог оценить юмор. Он разозлился, как только увидел, что мальчишка притронулся к Ганнибалу.

Не принимая сознательного решения, он встал между ними, изо всех сил отталкивая гораздо более крупного мальчишку. К его удовольствию, юноша отшатнулся назад, ударившись о кирпичную стену, и его лицо исказилось от шока и негодования.

— Ты кто, блядь, такой? Его маленький бойфренд?

Уилл с ужасом ощутил, что его лицо заливает краска. И, несмотря на то что эти школьные хулиганы были идиотами, у них была неповторимая способность замечать слабость. Парень жестоко ухмыльнулся.

— О, вот оно как, а? Я слышал, что вы всегда вместе. Он тебя трахает?

Уилл не мог распутать этот беспорядочный клубок чувств — горячую ярость, унижение, тревогу за Ганнибала, который еще не произнес ни слова.

— Просто отъебись, ладно? — сказал Уилл, пытаясь уйти, но слишком поздно, ведь парень уже пришел в себя и теперь был сосредоточен на Уилле. Он подошел к Уиллу и толкнул его, и Уилл споткнулся, чуть не упав на землю. В воображении Уилла это выглядело очень жалко, и массивный парень, не теряя времени, указал ему на это.

— Это печально. Ты действительно пытаешься его защитить, учитывая, что выглядишь таким хилым? — эти слова прерывались смехом. — Честно говоря, ты бы справился лучше, — эти слова он через плечо Уилла адресовал Ганнибалу, и Уилл не смог побороть нахлынувший стыд. Смеющийся взгляд мальчишки вернулся к Уиллу, но Ганнибал по-прежнему молчал. — Хотя, наверное, в этом месте иногда приходится унижаться, чтобы кончить.

И у Уилла появилось ощущение, будто он выпал из времени. В одну минуту он наблюдал, как губы мальчишки расплываются в высокомерной улыбке, а в следующую — как скула того хрустит под кулаком Уилла, и ему в лицо брызнула кровь. Парень упал, как мешок с картошкой, но Уилл не отступил. Что-то в нем надломилось, и все, чего он хотел в этот момент, — это наблюдать, как кремовая кожа мальчишки покрывается красным. Он целую минуту избивал, пока двое друзей мальчишки не оттащили Уилла, но тот все равно отбивался, чтобы нанести последний, жестокий удар. К тому времени, как прибыли охранники и оттащили его, лицо мальчишки превратилось в кровавое месиво. А затем Уилл уже лежал на земле, один из охранников прижимал его спину коленом и, надев наручники, оттащил его прочь, в то время как другой охранник связался по рации с лазаретом.

Уилл опустил голову, пока его тащили, и с каждым шагом место происшествия становилось все более далеким. Он осознавал, что его будущее действительно ускользает от него, но вид Ганнибала, ускользающего из пределов досягаемости, был еще более болезненным. Охранники склонились над юношей, когда во двор из главного здания выбежала медсестра. Друзья мальчишки исчезли, как только появились охранники, и остался лишь Ганнибал, который с непроницаемым выражением лица наблюдал, как уводят Уилла.

Уилл месяц провел в одиночном заключении, но новых обвинений так и не последовало. Должно быть, Ганнибал рассказал чертовски хорошую историю, чтобы выпутать его из того, что с легкостью могло стать двадцатилетним сроком в тюрьме для взрослых. Он почти каждый день размышлял о реакции Ганнибала, пытался понять его молчание, представлял, что тот ему скажет, когда они снова увидятся. Но когда он вернулся, камера Ганнибала была пуста, его вещи исчезли, стены были такими же безликими и безжизненными, как и вся остальная тюрьма. Уилл никогда не испытывал такого горя, как в тот момент. Он не был уверен, что выдержит его силу. Охранники сняли с него наручники у двери камеры, и Уилл сделал шаг внутрь, прежде чем сползти на пол, слезы уже лились из его глаз, и он всхлипывал, закрыв лицо руками. Он ударился головой о каменную стену, один раз, другой, и боль была столь же утешительной, как и в десять лет. Но когда он открыл глаза и оглядел комнату, его зрение было слегка затуманенным, однако он заметил яркий лист бумаги, лежавший сложенным чуть ниже прорези для еды в двери. Уилл подполз к нему, узнав в форме и бумаге работу Ганнибала. Он дрожащими пальцами развернул его, как и свою открытку, и обнаружил слова, написанные искусным почерком Ганнибала:

 

Не знаешь ты с какой тоской смотрю я на тебя,

Ты тот, кого повсюду я искал (это меня осеняет, как сон)

С тобою мы жили когда-то веселою жизнью,

Все вспоминается, когда друг мимо друга пролетаем, такие плавные и нежные, такие целомудренные и зрелые,

Вместе со мною ты рос, вместе мы были мальчишками,

С тобою я ел, с тобою спал, и вот твое тело стало не лишь твоим и мое не лишь моим,

Мне не сказать тебе ни единого слова, мне только думать о тебе, когда я сижу, одинокий, или ночью, когда один я проснусь,

Мне только ждать, и я уверен, что снова у меня будет встреча с тобой,

Мне только думать о том, как бы не утратить тебя.

 

А ниже был адрес в Париже.

Уилл схватил записку, прижимая ее к губам, дрожа от благодарности за неожиданную спасательную нить. Он наконец сумел подняться на дрожащих ногах и рухнул на кровать, все еще держа открытку, прижимая ее ко рту и носу, вдыхая оставшийся запах Ганнибала. В конце концов он так и уснул, с мокрым от слез горя и облегчения лицом, с запахом лимонов в носу.

Chapter 4

Уилла освободили спустя почти девять месяцев с того дня. Ему было больше восемнадцати, поэтому присутствие отца не было обязательным, так что его там и не было. Уилл лениво задался вопросом, увидит ли он когда-нибудь этого человека снова. Все, что у него было, когда он вышел из тюремных ворот — это одежда, деньги, с которыми он прибыл, и проездной на автобус, любезно предоставленный Департаментом исправительных учреждений Луизианы. Автобус, когда он наконец пришел, был почти пустым в такой дали от города, что дало Уиллу время спокойно подумать.

И мысли его неумолимо возвращались к Ганнибалу Лектеру. Ганнибал все больше казался ему горячечным бредом или чем-то, что его гиперактивное воображение придумало, чтобы предотвратить разъедающее одиночество заточения. Он так часто возвращался к каждой секунде их совместно проведенного времени, что воспоминания стали казаться ему грезами. Уилл не мог поверить, что хоть один из этих моментов единения был настолько же волнующим, каким он его помнил, проигрывая их на повторе месяцами — и каждый новый раз истощал их таким образом, что они становились потрепанными и покрытыми блеском фантазии. Даже бодрствуя, глядя на теперь уже смятое письмо — запах самого юноши давно поблек, но оно все же оставалось неоспоримой связью с тем, что они разделили — он ловил себя на вопросах, сомнениях. Ганнибал был реален, его привязанность к Уиллу была — по крайней мере какое-то время — подлинной, но это не означало, что она будет продолжительной.

Как только Уилл вышел из автобуса в Новом Орлеане, он тут же сел на другой автобус, направлявшийся на север, оставив Луизиану позади и не собираясь возвращаться. Было уже поздно — или рано, в зависимости от того, как посмотреть, — когда Уилл подъехал к автобусной станции в Вирджиния-Бич. У него не было ни достаточного количества денег, ни плана действий, но все же ему хватало, чтобы продержаться до тех пор, пока он не найдет работу. Все, что он умел, — это чинить лодочные моторы, поэтому он этим и занимался, испытывая невольную благодарность за этот урок, полученный от отца. Это было бездумное занятие, что было хорошо, потому что мысли Уилла почти всегда были где-то далеко.

Записка от Ганнибала занимала почетное место на пластиковом журнальном столике в его однокомнатной квартире. Уилл смотрел на нее каждое утро, когда пил кофе еще до восхода солнца. Он поглядывал на нее краем глаза, потягивая пиво и смотря вечерние новости. Прошло три месяца. А затем, в пятницу утром, без особой на то причины, Уилл сел писать письмо Ганнибалу.

 

«Дорогой Ганнибал,

Я теперь живу в Вирджинии».

 

Написав это, Уилл на двадцать минут замялся — сказать надо было и слишком много, и слишком мало одновременно. В конце концов, лишь чтобы изложить что-то на бумаге, он выбрал простоту и честность.

 

«Я хотел бы увидеть снова тебя, если это возможно».

 

Это было правдой, но Уилл не мог вообразить себе, как это будет. Он пытался представить, как появляется в парижском особняке Ганнибала, неуклюже продираясь сквозь ужин из четырех блюд, используя не те вилки или ложки, а элегантные тетя и дядя Ганнибала оглядывают Уилла с озадаченной насмешкой. Или, может быть, еще хуже: Ганнибал здесь, в Вирджинии, одетый с иголочки — как, по мнению Уилла, и было бы, — сидит за выдвижной стойкой в кухоньке Уилла, ожидая один из его обычных ужинов из микроволновки; навещает Уилла в закопченных доках, где сырость и грязь уничтожают подол его брюк. Уилл уже понимал, что в реальном мире между ними нет золотой середины — нет места, где они вместе имели бы смысл. Снова увидеть Ганнибала казалось невозможным, но и было необходимо, поэтому Уилл оставил написанное как есть.

Он снова замешкался, ладонь вспотела, и хватка на ручке соскользнула — он не был уверен, что еще сможет сказать после столь долгой разлуки. В течение года, прошедшего с момента их расставания, Уилл проводил свои праздные дни в неизменном обществе Ганнибала, выстраивая залы, комнаты и камеры своего разума с Ганнибалом рядом, болтая, как всегда, обо всем и ни о чем одновременно. Он видел Ганнибала и по ночам, но тогда они разговаривали гораздо меньше. Было то, над чем Уилл смеялся с жившим в его голове образом Ганнибала, были признания, стонами произнесенные в темноте его комнаты одинокими ночами, и которые ему нестерпимо хотелось сказать этому юноше. Но он знал, что не станет этого делать. В конце концов, он снова остановился на простых истинах.

 

«Я скучаю по тебе.

Твой,

Уилл»

 

Подписавшись, он просмотрел послание. Три строчки, едва ли письмо, но он уже знал, что это лучшее, что он мог написать. Он вложил сложенный листок в конверт с маркой, аккуратно написал адрес, который запомнил еще несколько месяцев назад, и указал обратный адрес — абонентский ящик в городе, оптимистично надеясь, что в этой паршивой студии он ненадолго. Он сунул письмо в ближайший почтовый ящик, прежде чем успел одуматься. Затем Уилл стал ждать.

Он не ожидал получить ответ по крайней мере месяц, учитывая необходимость международной пересылки, но по мере того, как второй месяц подходил к концу, а вестей от Ганнибала все не было, в его груди поселилось беспокойство, которое становилось все тяжелее по мере того, как месяцы тянулись в молчании. На отметке в полгода Уилл устроился с бутылкой виски и заставил себя принять истину, которой он отказывался смотреть в глаза. Ганнибал никогда не ответит. Возможно, Уилл был для него способом скоротать время в ужасном месте, но, если рассматривать все более реалистично, Ганнибал тогда говорил искренне. Он был всего лишь гребаным ребенком. И как только он вернулся к своей очаровательной жизни в европейской роскоши, идея действительно поддерживать связь со странным парнем из Луизианы, которого он встретил в тюрьме, потеряла часть своего блеска. Что бы это ни было, Ганнибал двинулся дальше. И когда Уилл оглядел себя, окинув взглядом монотонное существование, в которое он погрузился после освобождения — полупустая бутылка дешевого виски на кухонном столе, руки, обхватывающие кружку, болезненно сухие и испачканные маслом после дней, проведенных по локоть в лодочных моторах, каждая деталь одежды покрыта несмываемыми пятнами грязи, бензина и белой коркой засохшей морской воды, — он осознал, что живет в каком-то гнетущем воспроизведении единственной жизни, которую он когда-либо знал. Кривое зеркало неприкаянности его отца, в ожидании, что Ганнибал снова добавит в его мир красок — как он делал прежде. Но Ганнибал не придет. Уиллу нужно было сделать это самому или признать правоту всех, кто когда-либо считал, что с ним что-то не так.

Он записался на двухгодичную программу обучения, а через год перевелся в четырехгодичный колледж. Он сократил часы работы в доках, но все равно сумел накопить приличную сумму. Уилл был почти чрезмерно бережлив. Он никогда не позволял себе задумываться о том, почему так усердно копит, на что именно — точно так же, как не позволял себе задумываться о том, почему иногда поглядывает на билеты в Париж или почему, когда пришло время выбирать основные предметы, он остановился на судебной психологии и классической литературе.

Он все еще периодически проверял почтовый ящик, в основном чтобы расчистить гору накопившихся рекламных листовок. Первые несколько раз, поворачивая ключ, он невольно затаивал дыхание, но после того, как шесть месяцев разочарований превратились в полтора года, он отбросил последние надежды. Поэтому его сердце чуть не остановилось, когда в середине третьего года он обнаружил в смеси купонов и каталогов письмо. Уилл замер, как только узнал характерный почерк Ганнибала на конверте, пробегая взглядом по плотной бумаге и рассеянно отмечая, что обратный адрес был не в Париже, а во Флоренции, Италия. Но большая часть его сил уходила на то, чтобы замедлить бешено колотящееся сердце и успокоить дрожащие пальцы, чтобы вставить ключ в замок зажигания и повернуть его. Вернувшись домой, он рухнул на диван и подрагивающими руками разорвал конверт — не так аккуратно, как ему бы хотелось.

 

«Мой дорогой Уилл,

Не могу передать, что я чувствовал, читая твое письмо, зная, что оно так долго оставалось без ответа. Вскоре после возвращения я уехал из Парижа в Италию и не имел возможности сообщить тебе свой новый адрес. Следующие четыре года я буду изучать медицину во Флоренции. Мой дядя отложил твое письмо, не понимая его значимости, а я увидел его только вернувшись в Париж. Зная тебя, Уилл, мне страшно представить, куда зашел твой разум, столкнувшись с моим продолжительным молчанием. Надеюсь, это письмо пришло не слишком поздно, ведь сожаление, которое я испытал бы, став причиной раскола между нами, безмерно. Просто знай, что я скучал по тебе более пылко, чем ты можешь себе представить, ты всегда в моих мыслях, и, несмотря на краткость, каждое слово твоего письма было бальзамом на боль, что я испытывал с момента нашего расставания.

Ничто не принесло бы мне большей отрады, чем снова увидеть твое лицо, а увидеть его здесь, в Италии, как я когда-то обещал, было бы неизмеримым удовольствием. Если проблема в стоимости, я с радостью вышлю тебе билет, чтобы ты мог приехать как можно скорее.

С нетерпением жду возможности услышать твой голос за пределами моего разума, Уилл, и узнать все, что произошло за время моего отсутствия.

Всегда твой,

Ганнибал»

 

Уилл с замирающим сердцем перечитал письмо пять раз, прежде чем наконец осторожно бросил его обратно на журнальный столик и откинулся на подушки дивана, закрыв лицо руками. Это казалось сюрреалистичным, несбыточной мечтой, которую Уилл тщетно носил в потаенных уголках своего сердца, даже когда его мысли устремились в будущее без Ганнибала. Он сел и схватил письмо, перечитав его еще раз, руки все еще дрожали от нерастраченного адреналина. Уилл осознал, что уже много лет не чувствовал такого волнения — он словно вновь перенесся в тот мучительный момент, когда он прижимал к лицу записку Ганнибала, будто это был ключ к выживанию. Теперь ему было труднее думать о том, каким он был, когда они с Ганнибалом познакомились — насколько хрупким был тот юноша.

Взглянув на открытый конверт, он увидел, что письмо было отправлено шесть месяцев назад. Уилл ожидал, что эта дата повергнет его в панику, что он почувствует непреодолимый порыв ответить, чтобы не было упущено еще больше времени, но что-то его удержало. Если он снова увидит Ганнибала, он не хотел чувствовать себя тем дерганым, испуганным подростком, которого тот помнил. Он не хотел, чтобы Ганнибал снова стал его спасителем от одиночества или каким-то неприкасаемым идеалом. Он хотел — нуждался в этом — встретиться с ним на равных. Что-то подсказывало ему, что иначе он не переживет Ганнибала.

Поэтому, прочитав письмо в последний раз, Уилл аккуратно убрал его в ящик стола и лег спать. Он окончил колледж, но не утруждал себя дружбой или поиском кого-то, кто мог бы согреть его постель, несмотря на периодические предложения обоих вариантов. Он работал в доках каждую свободную минуту и копил каждый пенни. Спустя полтора года после получения письма Ганнибала Уилл с отличием окончил учебу. А на следующий день после выпуска, в то время как все остальные собирались на ужины с семьями, паковали вещи в общежитии, выпивали с друзьями перед тем, как их пути разойдутся, Уилл садился на самолет в Италию.

---

 

Бродить по улицам Флоренции было все равно что листать альбом Ганнибала. Уилл ориентировался в извилистых улочках с незаслуженной легкостью — каждый новый вид вызывал вспышку узнавания и ностальгии. И он понимал, почему Флоренция была излюбленным объектом рисования Ганнибала: Уилл никогда не бывал в столь неумолимо прекрасном месте. Он провел в Италии неделю, во Флоренции — три дня, но старательно избегал мест рядом с домом Ганнибала или медицинским колледжем, убеждая себя, что нет ничего трусливого в том, чтобы немного побыть туристом. Но на четвертый день он перестал откладывать неизбежное.

Его волосы были свежеподстрижены, лицо гладко выбрито, и он одевался с большей тщательностью, чем когда-либо в жизни. Глядя в зеркало, расположенное у входа в отель, он мог признать, что наконец-то стал выглядеть лучше. Его лицо, которое когда-то казалось Уиллу изможденным, теперь настолько округлилось, что скулы и выразительная линия челюсти стали достоинством, а не признаком слабого здоровья. Он по-прежнему был стройным, каким, как он полагал, всегда и будет, но теперь, благодаря годам работы в порту, на теле появился слой мышц. С легкой улыбкой и успокаивающим вздохом, Уилл покинул свой номер.

У Уилла был адрес Ганнибала, или, по крайней мере, тот, что был актуален несколько лет назад, но ему нужно было увидеть Ганнибала до того, как увидят его самого, поэтому Уилл решил подождать на площади между университетом и домом Ганнибала. Он нашел небольшое кафе со столиками на открытом воздухе и устроился там с чашкой эспрессо. К тому времени, как он наконец заметил знакомую фигуру Ганнибала, выходящего из-за угла, он уже давно перешел на воду и завтрак.

По какой-то причине, хотя Уилл и значительно изменился с момента их последней встречи, он не был как следует подготовлен к виду повзрослевшего Ганнибала. Если Уилл дорос до своей внешности, то Ганнибал расцвел, превратившись в нечто столь классически прекрасное, что, казалось, был рожден для прогулок среди шедевров и изысканной обстановки Флоренции. Он сиял так ярко, что на него было почти трудно смотреть, но и невозможно было отвести взгляд. Его грудь и руки стали мощнее, а талия сузилась, сформировавшись в такое телосложение, от которого у Уилла сжался желудок. Уилл был прав, предполагая, что Ганнибал будет хорошо одеваться в реальном мире. На нем были темные облегающие брюки и идеально отглаженная белая рубашка на пуговицах, подчеркивающая бронзовый оттенок его кожи. В руке он нес мягкий на вид кожаный портфель, явно ручной работы, с гравировкой «Г.Л.» в нижнем углу. Как и тот юноша, которого Уилл знал, Ганнибал нес свое богатство без показательности и хвастовства, но с утонченностью и вкусом человека, которому не нужно ничего доказывать. Его волосы выгорели от долгого пребывания на солнце, и золото в его глазах сияло еще ярче. Он был воплощением красоты во всех отношениях. Как и идущая рядом с ним женщина.

У нее были ниспадающие черные локоны, переливающиеся на солнце, оливковая кожа и шоколадные глаза. Она улыбалась сказанному Ганнибалом, который в ответ смотрел на нее с явной теплотой и весельем. Когда он закончил, она запрокинула голову в гортанном смехе — не чопорном или величественном, а неприкрыто искреннем, — и улыбка Ганнибала стала ярче. Когда она повернулась к нему, он поймал прядь ее волос, упавшую ей на лицо, и заправил ее за ухо жестом, который словно украли из памяти Уилла — тем самым, к которому он возвращался чаще всего. Но в то время, как Уилл застывал, словно олень в свете фар, сбитый с толку даже таким невинным прикосновением, эта женщина точно знала, как реагировать. Она поймала руку Ганнибала обеими своими, прежде чем тот успел забрать ее, нежно поцеловала костяшки его пальцев, а затем, подавшись вперед, быстро поцеловала его в губы. Все это она делала словно по мышечной памяти — будто их легкая близость уже стала привычным делом. Она продолжала держать его за руку, а он поменял положение так, чтобы они шли, держа ладони друг друга.

Они приблизились к другому концу площади, исчезая из виду, но Уилл уже знал, что ничего не будет говорить. Он чувствовал себя вуайеристом, неприглядным напоминанием о темных днях, которые Ганнибал давно оставил в прошлом. На Уилле был самый дорогой предмет одежды, который у него когда-либо был. Костюм, который он приобрел, когда приземлился в Милане. Примерка была невыносимо неловкой, но Уилл стиснул зубы и вынес ее, представляя себе одобрительную улыбку, которая появится на лице Ганнибала, когда тот увидит его. Теперь же он чувствовал себя дураком. Словно ребенок, играющий в переодевание, напуская на себя важный вид. Он был вымыт и ухожен лучше, чем когда-либо, но глядя на них, он чувствовал себя неряшливым, словно его взгляд оставлял жирные пятна на безупречно чистой рубашке Ганнибала. Когда Ганнибал рассмеялся чему-то, сказанному женщиной, и свернул в переулок, скрывшись из виду, Уилл откинулся на спинку стула, тяжело дыша. Затем он подал знак официанту, оплатил счет и отправился на улицы Флоренции.

---

 

Возвращаясь в отель и удаляясь от Ганнибала, Уилл чувствовал себя оцепеневшим. Когда он вышел с площади, у него было такое чувство, будто он бросил горсть земли на уже опущенный гроб — первый шаг к принятию прощания, которое он бы никогда не выбрал. Город, как он отстраненно заметил, потерял большую часть своего блеска — невозможно было не смотреть на него глазами Ганнибала, которые, как он осознал, и были частью его первоначальной привлекательности. Теперь смотреть было больно. Остаток дня он провел, запершись в своем отельном номере, распивая пару бутылок дешевого красного из какого-то магазинчика на углу, которое все же было лучшим вином, которое он когда-либо пробовал.

В какой-то момент, сделав большой глоток из второй бутылки за вечер, Уилл, будучи пьяным, забронировал билет домой. Он стоил астрономически дорого, предполагал две пересадки и смену аэропорта в Чикаго, и даже при всем при этом ближайший рейс, который он смог найти, был через два дня. Это казалось сюрреалистичным и невыносимым — действительно сесть на рейс, увозящий его от Ганнибала, после того как Уилл так глупо мысленно построил свою жизнь с ним — но иного пути не было. Он рухнул на кровать с бутылкой в руке, прикрыв глаза, борясь с роившимися в его голове плаксивыми мыслями, умоляя сон заявить на него свои права.

Когда назавтра Уилл проснулся поздним утром, его номер пропах застоявшимся кьянти и потом, и он не мог выносить эту вонь. Он распахнул окна и двери на балкон — город уже проснулся и ожил, и, как ни странно, один вид бурлящей жизни немного облегчил тяжесть в груди. Поддавшись прихоти, Уилл переоделся в костюм — он предполагал, что не сможет выносить его вида, когда вернется в Штаты — и побрел в кафе на берегу реки.

Похоже, это место было излюбленным среди местных жителей, сидящих там и читавших или болтавших по-итальянски. Мужчина напротив Уилла лениво листал газету и потягивал нечто, что явно не было кофе. Уилл находился достаточно близко, чтобы учуять сигаретный дым, пока тот хрипло смеялся над статьей — совершенно непринужденно. Уилл почувствовал, как его губы тронула улыбка, но она исчезла, когда мужчина встряхнул газету, и Уилл увидел фотографию на первой полосе.

Он никогда не видел ничего столь чудовищного и захватывающего дух. Тела. Поставленные в позы, которые выглядели как жуткая дань уважения картине, которую Уилл видел всего несколько дней назад в Уффици. Они были одеты, но не для того, чтобы скрыть или замаскировать смерть. Костюмы возвышали ее, подчеркивали ее внутреннюю красоту в холодной неподвижности. В постановке была поразительная жестокость, ошеломляющее пренебрежение к жизням, принесенным в жертву ради произведения искусства, но в то же время и уважение к самой смерти — к инструментам, которыми эти тела могли стать лишь в смерти. И благоговение перед гротескным шедевром, которому послужила их резня.

Это убийство, как Уилл мог определить по синякам и неровности некоторых надрезов, не было искусным. Пока нет. Но это была ранняя попытка многообещающего нового художника, восходящего таланта с ярким и преуспевающим будущим. Уилл слышал слова Ганнибала пятилетней давности, словно он был рядом и говорил их Уиллу на ухо: «нечасто используемый способ. У меня действительно много свободного времени, чтобы стремиться к мастерству». Каждый взмах ножа казался близким и знакомым, словно он видел, как глаза Ганнибала смотрят на Уилла из-за жестокого холста, загадочно улыбаясь, перерезая женщине горло и пуская ей кровь, делая ее кожу белой, как у Хлориды Боттичелли. Уилл закрыл глаза и покачал головой, чувствуя, как слово «нет» звенит у него во рту, но он не выпускал его. Он вообще не мог говорить. Не был уверен, не выйдет ли вместо слов крик.

Уилл бросил на стол гораздо больше евро, чем требовалось для оплаты счета, и, спотыкаясь, вышел из кафе, врезавшись в чужой столик и чуть не опрокинув чашку кофе, после чего поспешил по улице, в то время как посетители кричали ему в спину что-то по-итальянски.

Он не вернулся в отель. В какой-то момент он купил газету в киоске, снова расплачиваясь потной ладонью, полной евро, что вызвало вскинутые брови, но никаких жалоб. Он нырнул в переулок, виновато оглядываясь через плечо, и сполз на грязную землю, в процессе уничтожая брюки. И, прерывисто дыша, он посмотрел. Он не мог сказать, как долго это длилось, но солнце казалось другим, когда он наконец вынырнул из кошмара, в который погрузился. Видимо, знакомство с убийцей играло решающую роль в том, как Уилл воспринимал места преступлений. Это было яркое, интуитивное воссоздание, и когда он наконец пришел в себя, ему потребовалось мгновение, чтобы осознать, что его руки на самом деле не были покрыты кровью.

Он продолжал идти, перемещаясь по городу, не уверенный, куда именно идет, пока не оказался перед домом Ганнибала. Здание было старым, классическим, с лепниной и плиткой, которые, казалось, были здесь уже столетие — и когда он добрался до квартиры Ганнибала, Уилл долгую минуту смотрел на золотые выгравированные цифры на двери. Он чувствовал запах чего-то готовящегося внутри: чеснока, фенхеля, масла и пикантный аромат подрумянивающегося мяса. Он оперся головой о дверь, вдыхая запахи жизни Ганнибала, слушая звуки нарезания и льющейся воды. Руки Уилла не переставали дрожать, пока он не сжал их в кулаки и не постучал.

— Минутку, — раздался голос изнутри, и от одного его звучания глаза Уилла защипало, все его тело содрогнулось от облегчения.

Слишком скоро дверь открылась, и Уилл выпрямился, встретившись взглядом с тем, о ком мечтал дни и ночи. Он ожидал, что будет легче после предварительно увиденного на площади. Но нет. Это была более расслабленная версия Ганнибала. Верхние пуговицы рубашки были расстегнуты, рукава закатаны. На бедрах был повязан безупречный фартук, и после дня, проведенного в летней жаре, рубашка соблазнительно обтягивала грудь. В гостиной тихо играла музыка из проигрывателя, наполняя пространство парящим вокалом какого-то сопрано, которое Уилл не узнал. Ганнибал казался мягче, более осязаемым, в носках, со слегка спутанными волосами, и Уилл почувствовал непреодолимое желание прикоснуться к нему. Он сжал кулаки по бокам, а его взгляд жадно скользил по каждому дюйму, запоминая все детали этого Ганнибала, позволяя занимавшему его разум юноше вырасти в мужчину.

Когда взгляд Уилла наконец вернулся к лицу Ганнибала, он стал свидетелем невиданного зрелища — тот был по-настоящему шокирован. Ганнибал тревожно хорошо умел контролировать свое выражение лица, за секунды обуздывая любые непреднамеренные реакции и заменяя их тем, что лучше всего подходило бы его целям, но на этот раз он, казалось, не смог восстановить самообладание. Его лицо стало совершенно пустым, и он ритмично моргал, словно каждый раз ожидая, что образ Уилла исчезнет. Но его взгляд продолжал изучать Уилла, будто он уже прятал каждую частичку этого мгновения в особой комнате своего дворца памяти. При иных обстоятельствах это было бы обнадеживающе.

А затем, наконец, Ганнибал, по-видимому, перешел от осознания самого факта присутствия Уилла к восприятию более мелких деталей его изменившейся внешности, и на его лице вспыхнул польщенный жар, когда бесстыдно намекающий взгляд Ганнибала снова оглядел Уилла, ощущаясь словно раскаленное железо. И когда расплавленное золото глаз Ганнибала снова встретилось с глазами Уилла, тот почувствовал необъяснимое желание упасть на колени. Ему пришлось отвести взгляд, безжалостно подавляя желание покраснеть, ненавидя себя за это.

Уилл проскочил мимо него в квартиру, мгновенно впитывая каждую мелочь жизни Ганнибала, ее ритм и краски — дальше от кухни дом пах травами и, как с уколом боли осознал Уилл, лимонами. Уилл заметил на балконе небольшое лимонное деревце в горшке. На столике рядом с креслом у окна лежал раскрытый альбом для рисования, уже наполовину заполненный. Уилл видел Ганнибала здесь — как он жил в этом месте. Как он здесь убивал, мрачно подумал Уилл, резко отворачиваясь и так сильно тряся головой, что он почувствовал головокружение.

— Уилл? — услышал он откуда-то позади себя голос — неуверенный, любопытный и такой же успокаивающий, как солнце на лице Уилла.

Уилл позволил взгляду вернуться к открытой балконной двери, вместо того чтобы смотреть на мужчину, который, как он чувствовал, приближался к нему. Они были достаточно близко к реке, чтобы Уилл мог слышать гудки лодок и крики чаек вдалеке. Уилл закрыл глаза и представил, как выходит на балкон, пока Ганнибал рисует, обнимает его за шею и наклоняется, чтобы поцеловать. У него заболело в груди.

— Уилл, — прошептал Ганнибал, останавливая беспокойные передвижения Уилла, положив ему на плечо руку — теплую, твердую, единственную в мире, прикосновение которой Уилл мог узнать. Невозможно было не податься ей навстречу, и, ободренный реакцией Уилла, Ганнибал поднес другую руку к его волосам, вплетая пальцы в пряди. Уилл услышал улыбку в голосе Ганнибала, когда тот заговорил: — Я никогда не мог всецело предсказать тебя, Уилл. Я планировал искать тебя после получения диплома. Мне и в голову не приходило, что ты найдешь меня первым. Я боялся, что ты для меня потерян, — неожиданная дрожь в голосе Ганнибала в конце была настолько безыскусной, что Уилл поверил.

Уилл издал мычащий звук, отгоняя мысли, все крепче прижимаясь к руке Ганнибала на его предплечье, уткнувшись носом в ладонь, поглаживавшую его волосы.

— Какой ты замечательный, Уилл, — выдохнул Ганнибал, и Уилл прижался еще ближе. Он отстраненно гадал, как долго сможет оставаться здесь, подвешенным в сцене из своих самых потворствующих фантазий, запирая реальность, когда она стучала в дверь, дребезжа петлями. Ни он, ни Ганнибал, казалось, не спешили двигаться. Но когда Уилл открыл глаза, всего на секунду, лишь чтобы увидеть эту знакомую руку, держащую его, он увидел след, который расколол запертую дверь на тысячу осколков.

Никто другой не обратил бы на это внимания, но Уилл досконально знал узор синяка от кулака, который недавно со всей силы во что-то врезался — как прямо перед тем, как тонкая кожа лопнет, она наливается кровью. Костяшки пальцев Ганнибала были именно такими, словно кровоточащими изнутри, и разум Уилла услужливо подсказал воспоминание о сердитом желтом синяке на лице одного из трупов — крепкого на вид мужчины, от которого Уилл мог бы ожидать попыток отбиться. Уилл видел это: Ганнибал уклоняется от замаха мужчины, которым тот пытался вцепиться в лицо Ганнибала, молотя руками и борясь за свою жизнь. Ганнибал неумолимо подавляет его кулаками и всем, что попадается под руку, доведенный до беспечности своим негодованием из-за оказанного сопротивления.

Уилл отстранился от прикосновения, словно оно обжигало, но выражение лица Ганнибала все еще оставалось мягким и вопросительным, лишь с легким намеком на беспокойство. Уилл вытащил из кармана скомканную газету и толкнул ею Ганнибала в грудь. Тот опустил взгляд, слегка нахмурив брови, и Уилл заметил момент узнавания. Ганнибал несколько секунд смотрел на газету, его лицо уже было искажено идеально воплощенной гримасой презрительного отвращения, словно он был слишком ошеломлен изображением, чтобы отвести взгляд. Но он не мог скрыть, как его взгляд скользнул по фотографии, почти словно лаская ее, и глаза сияли удовлетворением и гордостью. По крайней мере, он не мог скрыть этого от Уилла. Когда он снова поднял взгляд, на его лице застыла мрачная улыбка, настолько фальшивая, что Уиллу стало не по себе. Ганнибал довел до совершенства маску, которую носил в юности — швы затянулись так, что стали едва заметны, особенно для тех, кто не знал, что нужно смотреть.

— Ужасное дело. Ты выбрал неудачную неделю для визита, Уилл.

И Уилл наконец понял, насколько удивительно буквальным было выражение «на глаза пала красная пелена». Цвет прокрался по краю его зрения, словно приливающая кровь, будто он действительно видел, как пульс стучит в ушах. Ярость нахлынула, горячая, внезапная и разрушительная — словно пламя, пожирающее фитиль. Уилл не двигался осознанно, но в следующее мгновение он прижал Ганнибала к кухонной стене, уперев предплечье ему в горло. Сознанию потребовалось несколько секунд, чтобы до него дошло случившееся, и как только это произошло, Уилл отскочил назад, неловко спотыкаясь и врезаясь в табуретку — его взгляд метался между Ганнибалом и собственной рукой, словно он не до конца мог поверить в то, что сделал. Но ее покалывало в том месте, где она прижалась к горлу Ганнибала достаточно сильно, чтобы лишить его возможности дышать.

Когда он нерешительно встретился взглядом с Ганнибалом, вся притворная учтивость испарилась. Осталась лишь неестественная холодность, маска дружелюбного молодого студента-медика сползла, словно шершавая фальшивая кожа. Уилл знал, что должен был встревожиться, учитывая, что Ганнибал всего несколько дней назад разорвал двух человек на части, но его душило облегчение.

— Не притворяйся. Не со мной, — пробормотал Уилл вместо объяснения и извинения, заставляя себя выдержать ледяной взгляд, теперь устремленный на него.

Ганнибал выпрямился, и хотя он почти не двигался, в его позе теперь безошибочно чувствовалась угроза. Когда он шагнул вперед, Уилл осознал, что, как и сама личность Ганнибала, его темная сторона также эволюционировала, обрела форму, развила уверенность и идентичность, созрев в нечто, от чего волосы вставали дыбом — в нечто пугающее.

Уилл чувствовал призыв животной части своего разума, умоляющей его отступить, подсознание уже просчитывало шансы проскочить мимо Ганнибала к двери, прикидывало, что в пределах досягаемости может оказаться достаточно тяжелым или острым, чтобы использовать его в качестве оружия. Разум Уилла делал все это, даже в то время когда сам Уилл замер и встретился взглядом с Ганнибалом. И когда тот остановился в нескольких дюймах от Уилла, в изгибе его губ мелькнуло одобрение:

— Нет, не с тобой, Уилл. Что ты об этом думаешь?

Уилл вспомнил прилив адреналина, который испытал, увидев постановку Ганнибала. Страх, благоговение и какое-то отчаянно пытающееся прорваться болезненное восхищение. Он никогда прежде не испытывал ничего подобного, глядя на место преступления или произведение искусства — и определенно не когда несколько дней назад сидел на скамейке и рассматривал настоящую «Весну». Но Уилл не мог отделаться от мысли, что именно так и должно действовать искусство. Будь то ужас или восторженное состояние духа, оно должно менять человека.

Ганнибал улыбался той понимающей улыбкой, которую Уилл так часто видел в юности — словно тот подслушивал все его мысли. И в глазах Ганнибала мелькнуло нечто похожее на облегчение, когда он осознал, что его поняли.

Но Уилл сказал:

— Я думаю, что тебя поймают.

Это было не то, чего Уилл ожидал от себя, но как только он услышал эти слова вслух, он понял, что пришел сказать именно это — даже если и не осознавал этого. И, что неудивительно, выражение лица Ганнибала в ответ закрылось.

Через мгновение Ганнибал повернулся к плите, откуда даже Уилл уже почувствовал запах подгорания.

— Ты переоцениваешь способности и эффективность полиции Флоренции, — пренебрежительно бросил Ганнибал через плечо, убавляя огонь и снимая с плиты чугунную сковороду с каким-то мясом. Когда Ганнибал снова взглянул на Уилла, выражение его лица заставило Уилла вздрогнуть. — И недооцениваешь меня.

Уилл видел такую же заносчивость в каждом документальном фильме о раскрытых преступлениях, которые смотрел по телевизору, на фотографиях в газетах, в учебниках. Именно на это копов учили обращать внимание, потому что это почти всегда было причиной краха убийцы. Паника, которую Уилл почувствовал при мысли об этом, сделала его прямолинейным:

— Ты был небрежен и чрезмерно самоуверен, и именно так тебя и найдут.

Губы Ганнибала приподнялись в прерванном оскале, и Уилл заметил, как он на полсекунды бросил взгляд на подставку для ножей, прежде чем закрыл глаза, очевидно беря себя в руки.

— Уилл, это было почти грубо.

И как бы неразумно это ни было, Уилл приблизился к Ганнибалу, и слова слетали с его языка, словно удары:

— Ввязываться в драку на кулаках со своими жертвами — это та разновидность спонтанной ерунды, о которой мечтают судмедэксперты. Ты в итоге мог оставить вокруг клетки кожи, пот, слюну. Или если бы он схватил тебя, пусть даже на мгновение, вырвал бы волосок с твоей головы, впился ногтями в кожу. Тебе это известно. И ты все равно сделал это, потому что он разозлил тебя. Потому что свинья не должна протестовать против бойни, — выплюнул Уилл, и твердость в расширившихся от удивления глазах Ганнибала поблекла. Уилл продолжил: — У него хватило наглости бороться за свою жизнь, свои органы, свое достоинство, в то время как он ничего этого не заслуживал, и это сделало тебя беспечным и склонным реагировать, а эмоции — вот на чем они тебя поймают, Ганнибал, если ты им позволишь, — Уилл осознал, что почти кричит, определенно выдает гневную тираду, но Ганнибала его тон не смутил. Он смотрел на Уилла с давно забытым увлечением. Запоздало Уилл осознал, что, Ганнибал, вероятно, впервые понял, насколько буквально разум Уилла воссоздает преступления.

Взгляд Ганнибала метнулся по лицу Уилла.

— Минутная оплошность. Я не собираюсь ее повторять. Примечательно, Уилл, что ты вообще знаешь, как все произошло. Что еще ты увидел, когда пережил это?

Уилл покраснел, но ответ уже сорвался с его языка:

— Я… ты был в своей одежде. Сцена была ритуальной, каждая деталь убийства имела значение, даже те подробности, в которые был посвящен лишь ты.

Ганнибал кивнул, не отрывая взгляда от Уилла.

— Одежда имела значение, но я ее уже сжег.

Уилл нахмурился:

— Этого будет недостаточно. Хватит лишь какого-нибудь волокна, ведущего к твоему дому, университету или даже месту, где ты ее изначально приобрел, чтобы знающий свое дело лаборант нашел тебя. Надевай что-нибудь другое, когда убиваешь. Что-нибудь неотслеживаемое и обезличенное.

— Шансы на то, что такой анализ следов обнаружит нечто уличающее, крайне малы, — нахмурился Ганнибал.

Уилл согласно склонил голову.

— Но вероятность все же есть, — услышав эти слова, Ганнибал пристально посмотрел на Уилла. Казалось, он собирался что-то сказать, но Уилл еще не закончил: — Ты повторно посещал место преступления?

— Конечно, нет, — оскорбленно нахмурился Ганнибал.

— А картину? — настаивал Уилл.

И через мгновение Ганнибал разорвал зрительный контакт, и в его взгляде промелькнуло что-то почти смущенное.

Уилл не смог скрыть тревогу в голосе, когда спросил:

— Сколько раз с тех пор, как твоя постановка была обнаружена?

Ганнибал не дрогнул, встретив его взгляд, и Уилл без ответа понял, что это, должно быть, происходило почти ежедневно.

Голос Уилла стал жестче, а губы скривились в гримасе.

— Это место преступления. Ты больше никогда не сможешь ее увидеть. Купи себе чертову репродукцию в сувенирном магазине.

В глазах Ганнибала, изучающего Уилла, теперь было любопытство, и что-то нерешительно довольное.

— Я думал, ты попросишь меня остановиться.

— Ты никогда не остановишься, — пробормотал Уилл, и только произнеся эти слова, он понял, насколько они правдивы, и что Уилл всегда знал эту истину. Даже когда они были подростками, он уже догадывался о закономерности развития зарождающейся жестокости и бессердечия, которые Ганнибал не пытался скрыть от него тогда. Уилл предпочел не смотреть. Не беспокоиться. И, виновато сглотнув, Уилл задумался, насколько это делало его соучастником во всем, что Ганнибал сделал с тех пор. В уединенной бойне, которая, должно быть, предшествовала его публичному дебюту. По спине Уилла пробежала дрожь. Но, снова взглянув на это до боли знакомое лицо, о котором он думал каждый день с того момента, как впервые увидел, Уилл с тошнотворным приливом презрения к себе осознал, что это не имеет значения. Он бы все равно ничего не сделал по-другому.

— Значит, ты хочешь, чтобы я продолжил? Только ты считаешь, что можно улучшить процесс? — спросил Ганнибал с озадаченной, дразнящей улыбкой.

— Я не хочу улучшения, — отмахнулся Уилл, отрывисто покачав головой — он не видел смысла в увиливании. — Я хочу совершенство. Ты должен быть безупречным, — потребовал он, его суровый взгляд встретился с глазами Ганнибала, — иначе тебя поймают, — и голос его предательски дрогнул на слове «поймают».

Глаза Ганнибала стали словно жаркие угли, черные и раскаленные, обжигающие лицо Уилла.

— Понимаю, — и Уилл осознал, что тот действительно понял, даже слишком много. — Уилл, каковы были твои надежды на поездку во Флоренцию?

Внезапная смена темы не дала Уиллу времени проконтролировать выражение лица. Какое бы горе или стыд ни мелькнуло на нем, Ганнибал все это уловил. Уилл сглотнул, чувствуя себя более беззащитным, чем когда-либо за последние пять лет, а Ганнибал бесстрастно смотрел на него. Затем Ганнибал открыл рот, чтобы содрать еще больше кожи.

— Ты представлял, что мы сможем жить здесь вместе? — и Уилл вздрогнул, припоминая парные кружки, сохнущие на полке у раковины, женскую куртку, висящую на крючке у двери, ароматические свечи на журнальном столике и другие детали, совершенно не соответствующие вкусу Ганнибала и подсказавшие Уиллу, что Ганнибал уже делит жизнь с кем-то.

Горечь наполнила рот Уилла, словно желчь, когда он прошипел:

— Я ничего от тебя не ожидал, Ганнибал.

Ганнибал одарил его тонкой улыбкой, которая даже не пыталась достигнуть его глаз, затем медленно приблизился, словно кружащая пантера, «играет со своей едой», — подсказал разум Уилла, и он нахмурился от того, насколько странно верной показалась ему эта фраза. Запах горелого мяса на мгновение усилился, отчего у Уилла сжался желудок.

— Это очень хороший костюм, Уилл. Покрой и вышивка характерно миланские. Ты заказывал его в Вирджинии? Или сделал это когда приземлился?

Лицо и грудь Уилла горели, а Ганнибал был уже достаточно близко, что Уилл был уверен — тот чувствует жар. Ганнибал положил руку на волосы Уилла, рассеянно поигрывая локоном, аккуратно подстриженным во время чрезмерно дорогой стрижки, которую Уилл сделал несколько дней назад: не было нужды говорить что-либо, чтобы донести мысль. Уилл с огромным трудом дышал, превозмогая жалящее унижение, пока смотрел на кухонную плитку.

Рука Ганнибала скользнула по голове Уилла к его лицу, и нежность, с которой он держал Уилла за челюсть, совершенно не соответствовала его жестоким словам:

— Ты ничего от меня не ожидал? У тебя были надежды? — Уилл не двинулся с места, не поднял глаз, но его челюсть двигалась, пока он не услышал щелчок.

В ответ на молчание Уилла Ганнибал наклонился вперед, прижавшись лбом к его лбу. Его дыхание пахло мятным чаем.

— Скажи мне вот что, Уилл, — выдохнул он, — ты и правда думал, что я смогу позволить тебе уйти, когда ты снова будешь рядом?

Слегка отстранившись, Уилл посмотрел на Ганнибала, но нашел в его понимающем взгляде лишь искренность, без тени юмора или насмешки. Уилла охватила пьянящая смесь страха, облегчения и пробирающего до костей возбуждения, когда Ганнибал обхватил рукой его щеку. Но любая радость сдерживалась образами измученных, пустых лиц из газеты, которые не желали быть ни изолированными, ни ограниченными, распространяясь по всем нишам и запертым комнатам разума Уилла, словно инфекция. К ним присоединились бесчисленные безликие — те, кого постигла или постигнет та же участь от руки Ганнибала, растягиваясь во времени вперед и назад: ужасающий парад невинных мертвых. Разум Уилла отпрянул, даже несмотря на то, что сам он инстинктивно прильнул к теплой ладони Ганнибала.

— У меня нет твоего аппетита, — содрогнулся Уилл, без особого энтузиазма пытаясь отстраниться, но, хотя хватка Ганнибала была нежной, она была бескомпромиссной. Ганнибал поднял голову Уилла, и на его лице появилось то же снисходительное выражение, которое он использовал в прошлом, когда их разговор касался жестокости Уилла.

Он заправил локон за ухо Уилла так же нежно, как и много лет назад, его дыхание коснулось губ Уилла, словно кончики пальцев.

— Неужели?

Глаза Уилла невольно закрылись, потребность билась в груди, и он был не в силах удержаться от того, чтобы наклониться и завладеть губами, которые представлял себе бесчисленное количество раз. Они были мягкими, сухими и такими же идеальными, какими он их помнил, и Уилл не смог сдержать отчаянного вскрика от этого соприкосновения. Они оба замерли от резкого звука, похожего на звон разбитого стекла. Ганнибал, едва пошевелившийся, когда Уилл поцеловал его, отстранился, но его хватка на лице Уилла усилилась — едва заметная угроза настоящей боли в том, как сильно ноготь впился в кожу, как крепко большой палец сжал челюсть Уилла. Он заставил Уилла поднять лицо — безошибочный приказ, которому Уилл повиновался. Выражение лица Ганнибала стало жадным, и Уилл не мог поверить, что он когда-либо думал, что сможет оставить этого человека позади, когда все, чего хотел Уилл, — это быть поглощенным.

Сила мощных рук и широких плеч, которую Ганнибал развил за эти годы, была в полной мере продемонстрирована, когда он поднял Уилла, словно тряпичную куклу, и бросил его в кухонную стену, завладев его губами. Уилла бы обеспокоило, что Ганнибал швыряет его, словно игрушку, если бы он все еще был способен к сложным размышлениям.

Этот поцелуй был жестким, почти жестоким отголоском их первого поцелуя — годы несбывшихся надежд и тоски лишали их терпения и мягкости. Язык Ганнибала исследовал каждую складочку губ Уилла, словно заново узнавая знакомый пейзаж, его удивительно острые зубы терзали губы Уилла до острой боли. Все это время он прижимался своим пахом к паху Уилла в дразнящем круговом движении, сжимая задницу Уилла, чтобы тот крепко прижимался к Ганнибалу, пока он покачивался навстречу. За минуту член Уилл уже был твердым, истекающим предэякулятом и жаждущим. Слишком многое нужно было осознать, на чем сосредоточиться, слишком многое казалось настолько приятным, что разум пребывал в оцепенении, чтобы Уилл мог беспокоиться о собственной реакции, но отстраненно он слышал собственные стоны каждый раз, когда их члены соприкасались. Ганнибал был тихим, если не считать тяжелого дыхания, но наблюдал за Уиллом с тревожным вниманием, отмечая каждый стон и вздох.

В конце концов, их толчки стали беспорядочными, и они сбились с ритма в погоне за большим трением. Губы Ганнибала скривились в нетерпеливом оскале, и он снова поднял Уилла, отнеся его в спальню. Уилл обхватил ногами талию Ганнибала и держался за него, все еще пытаясь подаваться навстречу его твердости, не желая отпускать опьяняющее давление и при этом слишком возбужденный, чтобы чувствовать стыд. Ганнибал бросил Уилла на шелковые простыни и тут же начал раздеваться, непривычно небрежно обращаясь с вещами, а его взгляд отказывался отрываться от распростертого на кровати Уилла. Ганнибалу потребовалось всего несколько секунд, чтобы сбросить всю одежду, но это были, пожалуй, самые эротичные секунды в жизни Уилла. Залитое солнечным светом, скульптурное тело Ганнибала без одежды было совершеннее, чем Уилл когда-либо позволял себе вообразить. И когда Ганнибал наконец опустился на колени у изножья кровати и начал подползать к Уиллу, тот почувствовал столь сильный прилив возбуждения, что испугался, что все закончится, даже не начавшись.

Ганнибал помедлил, добравшись до согнутых колен Уилла, и разглядывал его полностью одетое тело, словно подарок — страстно стремящийся раздеть его, но не желая завершать предвкушение. В конце концов, он продлил агонию, раздевая Уилла до безумия медленно, исследуя каждый открывающийся дюйм его тела. Он расстегнул рубашку и провел руками по его груди, теребя соски, пока Уилл не запрокинул голову и не застонал сквозь зубы. Когда Ганнибал спустил штаны и трусы Уилла, он дразнил его расщелину до тех пор, пока тот не дернулся — его палец скользил легчайшим прикосновением, лишь изредка позволяя кончику опуститься между ягодиц. Затем в течение неведомо скольких минут он просто массировал кожу на бедрах Уилла. Он обхватывал мясистую кожу на задней поверхности бедер, потратил уйму времени, поглаживая и потирая чувствительную кожу между ног, старательно избегая истекающего члена Уилла, хотя время от времени тыльная сторона ладони задевала его яички, вызывая вспышки возбуждения. Уилл мог лишь беспомощно покачиваться навстречу воздуху, его стоны становились все более пронзительными, пока Ганнибал игнорировал его потребность.

Руки Ганнибала были твердыми и тяжелыми, когда он скользил ими по телу Уилла. Его прикосновения были основательными, задерживаясь на тех местах, которые заставляли Уилла краснеть или отстраняться — столь продолжительными, как хотелось Ганнибалу, беззастенчиво собственническими. Он касался Уилла, словно заново знакомясь с чем-то, что уже принадлежало ему, управляя его конечностями и телом с напускной властностью. И, как осознал Уилл, откинувшись на подушку, тяжело дыша, Ганнибал не ошибался, чувствуя себя вправе.

Когда показалось, что он наконец насытился, Ганнибал наклонился вперед, снова обхватывая лицо Уилла, но прикосновение опять было нежным. Большой палец надавил на губу Уилла, словно проверяя мягкость, затем пальцы скользнули по лбу Уилла, прежде чем запутаться в его влажных кудрях и откинуть их с лица. Когда Ганнибал заговорил, звучание его голоса было поразительно громким после бесконечных минут, когда Уилл только и делал, что стонал и тяжело дышал. Ганнибал, не отрывая взгляда от Уилла, произнес:

— Ты всегда был самым прекрасным, что я когда-либо видел, Уилл.

И хотя он говорил подобные вещи в юности, услышав это сейчас, когда обнаженное тело Ганнибала нависало над ним, щеки Уилла залились нелепым румянцем, а его влажный член дернулся, скользнув по груди Ганнибала. Ганнибал ласково усмехнулся, продолжая поглаживать волосы Уилла. Мягкая нежность в его глазах надломила что-то в груди Уилла.

— И всегда совершенно не осознающий, какое воздействие ты производишь на всех вокруг, — затем, наклонившись к губам Уилла, прижимаясь в целомудренном поцелуе, Ганнибал прошептал: — Уилл, скажи мне, что тебе нравится, — и, не разрывая зрительный контакт, взял член Уилла в руку и начал поглаживать его, неторопливо и изысканно.

Но, когда он осознал вопрос Ганнибала, момент пронзила паника, и Уилл отреагировал оборонительно:

— А чем тебе нравится заниматься со своей девушкой? — эти слова прозвучали так ужасно по-детски, что Уиллу захотелось выхватить их из воздуха.

Но Ганнибал не смутился, напротив, его губы изогнулись в довольной улыбке.

— Так полон сюрпризов, Уилл. Ты следил за мной, когда увидел меня с Каролиной? — и Уиллу не нужно было отвечать, чтобы улыбка Ганнибала стала шире. — В твое отсутствие у меня были разнообразные партнеры, — нераскаивающимся тоном сказал он, смягчая этот выпад рукой на щеке Уилла и наклоняясь, дыша ему в ухо. — В основном это были стройные, голубоглазые молодые люди с густыми каштановыми локонами и суровыми лицами, — и Уилл даже не пытался усмирить или распутать беспорядочный клубок негодования, ревности и возбуждения, которые вызвали эти слова. Ганнибал поймал взгляд Уилла. — Давай не будем зацикливаться на неудовлетворительных заменителях. Не тогда, когда у нас обоих наконец-то есть то, в чем мы нуждаемся, — и принялся целенаправленно поглаживать Уилла. — Итак, скажи мне, Уилл.

Уилл предвидел бы этот момент, если бы действовал хоть немного обдуманно, но сейчас он был к этому не готов. И слишком возбужден, чтобы притворяться. Его и без того покрасневшие щеки вспыхнули от смущения, когда он осознал, что ему придется признаться Ганнибалу, что его никогда не интересовали никакие прикосновения, кроме как самого Ганнибала. И пока Уилл размышлял о том, как Ганнибал довел его до грани одним лишь языком, зубами и бедрами, насколько небрежно и умело он теперь обращался с Уиллом, ему стало ясно, что Ганнибал знал, что делает. Прежде чем Уилл успел придумать, как сформулировать признание, рука Ганнибала замедлилась. Уилл увидел, как на лице Ганнибала проступает понимание, и почувствовал облегчение от того, что, по крайней мере, ему не придется действительно произносить это вслух.

Но в глазах Ганнибала нарастала какая-то непостижимая бездна. Ганнибал не столько позволял Уиллу увидеть это, сколько, по-видимому, не мог скрыть. Уиллу это состояние казалось столь же туманным, как, согласно его подозрению, и самому Ганнибалу, но Уилл различал верхние ноты — ужасающее собственничество, способное обернуться разрушением, болезненную нежность, которая, казалось, совершенно не соответствовала натуре Ганнибала, и пронизывающую все это растущую, настоятельную потребность, зеркально отражавшую его собственную.

— Ты никогда ни с кем не был?

Уилл стиснул зубы, сдерживая нахлынувший прилив робости, отказываясь отводить взгляд. Он мысленно вернулся назад и повторил слова Ганнибала, сказанные так давно:

— Прежде меня это не интересовало.

Глаза Ганнибала сверкнули узнаванием, когда он с жадностью окинул взглядом Уилла. Когда же их глаза снова встретились, интенсивность его взгляда была почти болезненной — словно смотреть прямо на солнце, — но когда Уилл попытался отвести глаза, рука Ганнибала крепко стиснула его лицо. Чем дольше они смотрели друг на друга, тем легче им становилось — словно они медленно привыкали к обжигающей воде в ванне. Уилл позволил себе погрузиться в него. Ганнибал снова обхватил Уилла — горячее удовольствие от того, как его кулак сжимал член Уилла, и его обжигающий взгляд заставляли того чувствовать, будто каждая частичка его тела и разума горели.

Ганнибал несколько минут продолжал удерживать его, и Уилл чувствовал, как ускользает, или, скорее, погружается в своего рода дымку — все, кроме восхитительного ощущения руки Ганнибала, было приглушено или померкло, словно звук в мире убавили. Когда Ганнибал снова заговорил, его голос был тихим, почти благоговейным:

— Я хочу исследовать каждую частичку тебя, Уилл. Показать тебе, на что способно твое прекрасное тело. Позволишь ли ты мне делать с тобой все, что я захочу?

И Уилл в ответ невольно застонал.

— Пожалуйста, Ганнибал. Все, что угодно, — выдохнул Уилл, и губы Ганнибала изогнулись в легкой улыбке.

Он наклонился вперед, так, что его губы оказались на волоске от уха Уилла, его теплое влажное дыхание равномерно щекотало мочку уха Уилла.

— Хороший мальчик, — промурлыкал он.

И Уилл подумал, что кончит прямо сейчас. Горячая струйка предэякулята красноречиво размазалась по руке Ганнибала, когда бедра Уилла невольно качнулись три раза подряд. Ганнибал откинулся назад, наблюдая за реакцией Уилла. Через мгновение он поднес другую руку к его волосам и крепко тянул их, пока голова Уилла не оказалась под неудобным углом, заставив их встретиться взглядами.

— Уилл, ты всегда так прекрасно реагировал на похвалу и четкие указания, — хрипло сказал Ганнибал, голос которого теперь оказался грубее, чем ожидал Уилл. — Может, мне установить правила для этого взаимодействия? О том, что ты мог бы сделать, чтобы порадовать меня?

Уилл чувствовал, что разваливается на части, растворяясь в чистом удовольствии. Стыд или застенчивость были далекими, неважными.

— Да, пожалуйста, Ганнибал. Блядь, пожалуйста, скажи мне.

— Сказать, что, Уилл? — и, несмотря на сталь в голосе, в его глазах было нечто дикое и низменное, что дало Уиллу понять, что он не единственный, кто теряет контроль.

— Скажи мне, как я могу тебя порадовать, Ганнибал.

Хватка Ганнибала в волосах Уилла болезненно усилилась, и когда Уилл опустил взгляд, он увидел, что член Ганнибала был твердым, покрасневшим и уже обильно капал на покрывало.

Ганнибал помедлил, прежде чем ответить:

— Первое правило: ты не будешь лгать ни мне, ни себе.

Уилл нахмурился в замешательстве, возражение вертелось на кончике языка, но Ганнибал предостерегающе сжал кулак в его волосах, и Уилл проглотил его, слабо кивнув.

— Во-вторых, ты не будешь прятаться. От меня или от происходящего. От своих звуков, от всех доказательств твоего удовольствия — ты не можешь скрывать ничего из этого. Я получу все.

Уиллу пришлось на мгновение закрыть глаза от всплеска возбуждения, вызванного этими словами, прежде чем он вспомнил инструкции Ганнибала и послушно посмотрел на него, кивнув. Ганнибал одобрительно взъерошил ему волосы, и Уилл почувствовал, как все глубже погружается в эйфорическую дымку.

— Последнее правило, Уилл. Ты скажешь мне, что тебе нравится, а что нет, чего ты хочешь больше или чего не хочешь совсем — без моих вопросов. Мы сделаем это честно или не сделаем вообще, — он изучал лицо Уилла, ожидая его реакции. — Ты согласен на эти условия?

Уилл сглотнул, превозмогая беспокойство, но уже кивал.

— Да, Ганнибал, — выдохнул он.

Ганнибал наклонился и нежно, но грязно поцеловал его.

— Хороший мальчик, — прошептал он ему в губы, и Уилл снова дернулся, на этот раз даже не пытаясь сдержать скулеж. Ганнибал улыбнулся ему в губы.

Ганнибал на мгновение отстранился, а затем неожиданно сиплым голосом приказал:

— Согни и подними ноги.

Уилл сглотнул, удивленный тем, что тот сразу перешел к этому, но в то же время распираемый потребностью дать Ганнибалу что угодно — чтобы его касались, чтобы он был желанным, чтобы Уилл был для него хорош — потребность, которую еще десять минут назад Уилл не осознавал. Он раздвинул ноги так, что это было бы унизительно, если бы взгляд Ганнибала не сверлил его, словно весь остальной мир никогда не существовал. Ганнибал сжал бедра Уилла руками так сильно, что останутся синяки, а затем, без какого-либо предупреждения, прижался лицом к его заднице, раздвинул ягодицы и игриво погрузил внутрь язык. Уилл никогда даже не слышал ни о чем подобном, и его пронзило смущение, даже несмотря на то, что ощущение языка Ганнибала, ласкающего его вход — даже сама мысль об этом — приводила Уилла в состояние такого возбуждения, какого он никогда не испытывал.

Тело Уилла инстинктивно подавалось навстречу языку Ганнибала, и каждый раз, когда он чувствовал, как влажный кончик проникает сквозь кольцо мышц, у него вырывался прерывистый, хриплый стон. Но половина разума Уилла все еще была сосредоточена на вопросе гигиены, и каждый раз, когда он думал о том, что Ганнибал на самом деле делает, он сжимался и извивался, уходя от вторжения. В конце концов, сбивающие с толку толчки и попытки отстраниться заставили Уилла изо всех сил пытаться просто удержать тело неподвижным. Ганнибал отодвинулся, вытирая слюну с подбородка и облизывая губы, и этот вид заставил Уилла прижать основание ладони к своему ноющему члену.

Ганнибал мгновение внимательно изучал Уилла, прежде чем упрекнуть:

— Уилл, ты не соблюдаешь правила.

И от такой критики Уилл почувствовал себя смущающе, непостижимо близким к слезам.

Успокаивающе сжав его плечо, Ганнибал продолжил:

— По договоренности, я не должен был бы спрашивать, но я спрошу. Тебе понравилось? И прежде, чем ты заговоришь, напомню, что я ожидаю от тебя честного ответа, не основанного на каких-либо предположениях о моем наслаждении.

Уилл сглотнул.

— Да, мне… мне понравилось.

Ганнибал кивнул.

— Что именно тебе понравилось? — и Уилл молчал, пытаясь найти способ выразить свои чувства, не покраснев до смерти. — Сказать тебе, что нравится мне? Мне нравится, как тебя тянет в двух направлениях. Как ты на мгновение отстраняешься от меня, но не можешь удержаться, чтобы не прижаться к моему лицу, жаждая мой язык, втягивая его глубже, когда твои мышцы следуют порывам тела без колебаний и оправданий.

От слов Ганнибала Уилл не смог сдержать вспышку румянца.

— Мне нравится, как ты извиваешься у моего рта, пристыженный, но распутный. И мне нравится вкус твоего тела, мускусная интенсивность твоего аромата и солоноватый землистый привкус.

Глаза Уилла снова закрылись, руки покрылись мурашками. Он заговорил, не дав себе времени на сомнения.

— Мне это нравится, — выдохнул он.

Ганнибал провел большим пальцем по нижней губе Уилла, мягко надавливая.

— Тебе нравится, когда я внутри тебя?

Уилл открыл глаза, встретившись взглядом с Ганнибалом.

— Да, но мне нравится… другая часть. Мне нравится мысль о том, что ты пробуешь меня на вкус. Хочешь попробовать меня на вкус.

Рука, ласкавшая щеку Уилла, содрогнулась, на мгновение болезненно сжимаясь, прежде чем расслабиться, и выражение лица Ганнибала стало смертельно серьезным.

— Я бы выжег твой вкус на своем языке, чтобы никогда больше ничего не пробовать, — поклялся Ганнибал, его голос подрагивал от искренности. — Я бы поглотил тебя, Уилл, — прошептал он, и это прозвучало словно обещание.

Эти слова заставили его уже мокрый член снова запульсировать, и Уилл застонал, откинув голову назад и извиваясь, позволяя разуму уступить место ощущениям. Он намеренно встретился взглядом с Ганнибалом и снова раздвинул ноги, приподняв бровь в вызове и приглашении. Ганнибал нечеловечески быстро набросился на него, схватив задницу Уилла, грубо раздвинув ягодицы и притянув Уилла к своему рту. Больше никакого поддразнивания — он целеустремленно толкался, от чего каждое из нервных окончаний Уилла загорелось. Прошло меньше минуты, прежде чем Уилл был уверен, что сейчас кончит, прижимаясь бедрами к губам Ганнибала, ища сладкого освобождения, но, словно Ганнибал услышал эту мысль, в следующее мгновение он отстранился от Уилла.

— Не останавливайся, — проворчал Уилл, безуспешно пытаясь вернуть удаляющуюся голову Ганнибала.

Ганнибал снисходительно улыбнулся ему.

— Уилл, я хочу знать твои предпочтения. Мне нужно, чтобы твои реакции были совершенно искренними, но я буду исследовать тебя так, как пожелаю. Ты согласился на эти условия.

И в ответ на это заявление Уилл лишь сильнее застонал, прежде чем закрыл глаза и снова лег. Рассеянно кивнув, он выдохнул:

— Как пожелаешь, Ганнибал, — пытаясь оттянуть себя от пребывания на грани.

Глаза Уилла все еще были закрыты, сердцебиение только начинало замедляться, когда Ганнибал снова завладел его ртом, и как только Уилл ощутил на языке то, что должно было быть им самим, он почувствовал, как его контроль над собой лопается. Он приподнялся навстречу губам Ганнибала, ища еще больше этого вкуса, этого осязаемого доказательства того, что Ганнибал сделал. Ганнибал отстранился, прежде чем они успели полностью раствориться в процессе, и Уилл был рад слышать, как тяжело он дышит.

— Уилл, где еще ты хотел бы, чтобы я попробовал тебя?

Уилл предполагал, что будет смущен, но все, чего он хотел, — это увидеть, как губы Ганнибала обхватывают его.

— Я хочу, чтобы ты попробовал мой член.

Когда Ганнибал скользнул вниз по телу Уилла, его глаза были темными как смоль. Уилл чувствовал, как горячее, влажное дыхание Ганнибала щекочет головку члена, прежде чем кончик языка выглянул между покрасневшими губами и мягко лизнул. Лишь дразнящий намек. Пытаясь сохранить рассудок, Уилл царапал ногтями матрас. Взгляд Ганнибала встретился с глазами Уилла, и он едва заметно улыбнулся, наклонившись вперед и взяв в рот головку члена Уилла, удерживая ее, нежно посасывая, и Уилл так быстро оказался на грани, что почувствовал головокружение. Его глаза грозили закатиться, но он заставил их сфокусироваться, не желая упускать ни секунды.

Вид Ганнибала, сосущего его член, словно чертов леденец, заставил Уилла почувствовать себя одержимым, и, повинуясь импульсу, он обхватил руками голову Ганнибала и толкнул ее вперед, погружаясь в рот Ганнибала глубже, пока на виду не осталось только основание. Глаза Ганнибала были преисполнены ободрения, поэтому Уилл не сдерживался. Он позволил своему члену обосноваться на языке Ганнибала, толкаясь в заднюю стенку его горла, пока Уилл не убедился, что Ганнибал может чувствовать на вкус или ощущать лишь его. Он замер, наблюдая, как в уголках глаз Ганнибала собираются невольные слезы, хотя его лицо оставалось бесстрастным, довольным, и он не подавал никаких признаков того, что собирается когда-либо отстраниться.

Что-то в полнейшей покорности Ганнибала заставило Уилла надавить дальше, поэтому, удерживая его взгляд, он вжался еще на дюйм — до тех пор, пока не понял, что Ганнибал не может дышать. Но Ганнибал все еще не возражал. Более того, его глаза на мгновение закрылись в том, что можно было описать только как блаженство. Но физические признаки напряжения были неудержимы — по его щекам стекали слезы, и Уилл чувствовал, как его горло спазмически сжимается вокруг кончика члена Уилла, и это было так невыносимо приятно, что Уиллу пришлось заставить себя не толкнуться в его горло полностью. Уилл вытащил член, позволив Ганнибалу вдохнуть, а затем жестко, глубоко и неумолимо погрузился обратно, и от каждого нового толчка у Ганнибала перехватывало дыхание. В глазах Ганнибала читалось полнейшее наслаждение, и он выразил свое одобрение, жадно принимая Уилла, втягивая щеки и всасывая его, пока Уилл не почувствовал себя на грани безумия. Когда Уилл наконец вытащил член, и Ганнибал вытирал слюну, выглядя более взъерошенным, чем Уилл когда-либо видел, Уилл невольно представил, как Ганнибал часами будет привязан к кровати, с покрасневшими губами и ноющей челюстью от необходимости растягиваться вокруг Уилла. Потный, прирученный и, несомненно, принадлежащий Уиллу. Он поднес большой палец к распухшим губам Ганнибала, вытирая слюну вокруг рта.

— Какой я на вкус, Ганнибал?

Глаза Ганнибала потемнели, и он дважды прочистил горло, прежде чем ответить, но голос его все равно звучал надломлено.

— Ты — самое восхитительное, что когда-либо попадало на мой язык, Уилл, — и по его глазам Уилл видел, что он говорит правду.

Уилл всосал смесь самого себя и Ганнибала с большого пальца, и выражение глаз Ганнибала в одно мгновение сменилось от удовлетворения и изнеможения к безумию. Напряженным голосом он прошептал:

— Я бы провел остаток жизни, не употребляя ничего, кроме тебя, Уилл. Черпая все насыщение лишь из твоего тела.

Уилл заскулил, и его рука сжалась в коротких волосах Ганнибала.

— Я хочу, чтобы так и было, — выдохнул он, — пожалуйста, — и с этими словами Ганнибал снова опустился на член Уилла, отталкивая его руку, более не уступая контроль. Как и все остальное, Ганнибал, делал минет с несправедливым мастерством и поразительной интенсивностью. Уилл почувствовал, что его буквально пожирают, и вскоре он уже предупреждающе дергал Ганнибала за волосы. — Я сейчас кончу, — прохрипел он тем, что осталось от его голоса, и Ганнибал в одно мгновение отстранился, почти болезненной хваткой сжимая основание члена Уилла.

— Нет, пока я с тобой не закончу, — почти прорычал Ганнибал, и вид его столь эмоционально открытым, почти отчаянным, заставил бы Уилла упасть на колени, если бы он не лежал под ним.

— Бля-я-ядь. Да, Ганнибал.

Стальной взгляд Ганнибала ничуть не смягчился, он все еще был прикован к лицу Уилла.

— Уилл, ты будешь хорошим для меня?

Уилл издал болезненный смешок, в итоге перешедший в стон.

— Я буду всем, чем ты, блядь, хочешь, чтобы я был, Ганнибал, пожалуйста.

И тогда взгляд Ганнибала все же смягчился, и его следующие слова были неожиданно искренними:

— Уилл, я никогда не хотел, чтобы ты был кем-то, кроме самого себя.

И все это вдруг стало слишком. Глаза Уилла наполнились слезами, которые он не мог ни контролировать, ни объяснить, и когда он уткнулся лицом в подушку, Ганнибал схватил его за подбородок, оттягивая назад, рука его была твердой, но не жестокой.

— Не прятаться, Уилл.

Уилл сглотнул, из его глаз начали стекать слезы.

— Не прятаться, — согласился он. Уилл чувствовал, как подушка под ним становится горячей и влажной, слезы стекают по лицу и впитываются в ткань.

— Уилл, расскажи мне, что ты себе представлял, — мягко подсказал Ганнибал, проводя пальцами по спутанным волосам Уилла.

И в разуме Уилла не было сомнений в том, к чему непременно должно было привести это взаимодействие — к тому, чего он хотел больше всего на свете:

— Ганнибал, ты трахнешь меня?

Глаза Ганнибала закрылись.

— Да, — прошептал он с молитвенной интонацией, а когда его глаза снова открылись, взгляд жадно блуждал по Уиллу. Ганнибал, не отворачиваясь, потянулся к приставному столику, достал лубрикант и смазал пальцы. Но он остановился, достигнув входа Уилла, его скользкие пальцы обвели отверстие, удерживая руку вне досягаемости, когда Уилл попытался податься на них.

— Ганнибал, хватит, — выпалил Уилл, и то, что казалось часами отчаяния, наконец переросло в раздражение.

— Уилл, что бы ты сделал ради моих пальцев?

Уилл простонал свой ответ, его интонацию окрасили раздражение и потребность:

— Все, что угодно, Ганнибал. Нет ничего, чего бы я сейчас не сделал, пожалуйста, просто… — но его ответ оборвался воем, когда Ганнибал протолкнул два пальца внутрь по костяшки. Боль была не такой сильной, как опасался Уилл — язык Ганнибала значительно расслабил его, но был некоторый дискомфорт и тянущее ощущение, и Уиллу хотелось выть от разочарования от осознания, что причиной всего этого является рука Ганнибала, и потому это может затянуться.

— Еще, — процедил он сквозь стиснутые зубы, и Ганнибал услужливо подчинился, добавив третий палец и широко раздвигая их.

Вот теперь Уилл почти почувствовал боль и застонал. Это сделало происходящее реальным. Наконец, Ганнибал надавил и согнул пальцы, попадая по какой-то точке, от чего перед глазами Уилл побелело от удовольствия. Он не был уверен, какой звук издал, но каким бы он ни был, Ганнибал посмотрел на него так, будто всерьез подумывал съесть его заживо.

— Что это было? — выдохнул Уилл.

— Это? — спросил Ганнибал, снова сгибая пальцы, отчего Уилла пронзила вспышка экстаза.

— Да, блядь. Я… блядь, Ганнибал, не могу.

— Можешь, — сказал Ганнибал, отстраняясь и просто дразня края этого центра удовольствия до тех пор, пока Уилл не стал разгоряченным и задыхающимся. Уилл невольно стонал каждый раз, когда Ганнибал касался этого места, а когда тот поднес другую руку к члену Уилла, в его разуме произошло короткое замыкание.

— Пожалуйста, не надо. Я кончу. Я кончу, пожалуйста, — кричал Уилл высоким и отчаянным голосом, но Ганнибал даже не замедлился.

— Я же говорил тебе не кончать.

— Я знаю, я…

— А ты говорил, что будешь хорошим, — промурлыкал Ганнибал.

Уилл заскулил, поджимая пальцы ног, подаваясь навстречу движениям Ганнибала, а затем отстраняясь, разрываясь между экстазом и повиновением.

— Я хочу быть хорошим, — взвыл Уилл дрожащим, хриплым голосом.

Взгляд Ганнибала был преисполнен чем-то, на анализ чего у Уилла не хватало сил.

— Уилл, ты позволил бы мне играть с тобой вот так? Часами держать тебя на грани?

Уилл застонал, но неистово закивал:

— Да, блядь. Делай со мной, что хочешь.

Ганнибал наклонил голову, продолжая двигать пальцами внутрь и наружу Уилла.

— А что, если я решу, что вообще не хочу, чтобы ты кончал?

Уилл едва не всхлипнул, но это не изменило ответа:

— Тогда я не кончу.

Мгновение Ганнибал молчал, глядя на Уилла бездонными глазами.

— А что, если бы я не хотел держать тебя на грани наслаждения? Что, если я бы хотел навредить тебе, Уилл? Что, если бы я хотел твоей боли?

И Уилл понимал, что, учитывая садизм Ганнибала, эти слова должны были его напугать. Но Уилл никогда не чувствовал себя в большей безопасности. И если Ганнибал хотел его боли, его крови, его раздробленных костей, его вскрытой груди, они принадлежали ему.

— Ты можешь получить ее, Ганнибал, — выдохнул он.

И тогда Ганнибал ускорил темп, пока Уилл не начал стонать с каждым поворотом его запястья и толчком пальцев, и голос Ганнибала стал опасно мягким, когда он прошептал:

— А что, если бы я захотел, чтобы ты причинил боль кому-то другому?

И эти слова каким-то образом прорвались сквозь пьянящее наслаждение. Уилл открыл глаза, и то, что поприветствовало его, было скорее монстром, чем человеком.

— Причинить боль кому-то другому? — и Уилл сразу понял, что Ганнибал вел именно к этому. Он не мог сказать точно, как долго.

— Уилл, ты сказал, что сделаешь все, о чем бы я ни попросил.

— Сделаю, — голос Уилла был слабым.

Руки Ганнибала замерли.

— Ты перестанешь прятаться? Позволишь ли себе наслаждаться порочностью и не будешь ругать себя за это наслаждение?

Уилл был заворожен, напуган и внезапно почувствовал тошноту. Казалось, будто он был на грани ошеломления. Но Ганнибал ждал, положив тяжелую, заземляющую руку на бок Уилла, и иного ответа у него не было:

— Да, — он сглотнул, подавляя тошноту, ненавидя себя за то, насколько искренним был ответ.

И это, похоже, пробудило что-то в Ганнибале. Он грубо убрал обе руки от Уилла, перевернул его и прижал лицом к кровати, одновременно притягивая бедра Уилла ближе. Прежде чем Уилл успел полностью осознать смену позы, толстый, смазанный член Ганнибала оказался у его входа. Ганнибал мягко двинулся вперед, но не останавливался, пока не находился в нем полностью. Затем он на мгновение замер, прислонившись вспотевшим лбом к спине Уилла — они оба приходили в себя от потрясения, наконец-то переступив этот последний рубеж единения. Уилл чувствовал себя невыносимо наполненным, впервые в жизни пресыщенным. Ганнибал приблизил губы к уху Уилла, и под таким углом тот не мог видеть его лица, но голос звучал более ошеломленно, чем Уилл мог себе представить.

— Ты был моим с того самого момента, как я впервые тебя увидел.

Уилл закрыл глаза, зная, что это замечание было даже правдивее, чем понимал Ганнибал.

— Да, — выдохнул Уилл, и Ганнибал начал покачиваться, притягивая Уилла к себе так, что они соприкасались от коленей до шеи, не оставляя ни миллиметра пространства между ними. От смены угла у Уилла перед глазами вспыхнули звезды, когда Ганнибал с каждым толчком попадал по простате. Ганнибал слизнул полоску пота с виска Уилла.

— Что ты на самом деле думаешь о моей работе, Уилл?

Уилл был дрожащим, перевозбужденным и перегруженным ощущениями. Он закрыл глаза, его руки хаотично перемещались по телу Ганнибала в попытке удержать равновесие. Он обнаружил, что рука Ганнибала поддерживает его бедро, и переплел их пальцы, и они просто держались за руки, пока Ганнибал трахал его, оставляя на шее Уилла засосы.

— Это было прекрасно, — выдохнул Уилл.

И толчки Ганнибала стали все более дикими.

— Уилл, я хочу, чтобы ты был рядом со мной. Я хочу видеть тебя, купающегося в солнце, лежащего на песке у моря. Я хочу видеть, как ты извиваешься на моих простынях, когда я разбираю тебя на части. Я хочу видеть тебя, пропитанного кровью и дикого, без бремени вины. Я хочу всего тебя, — прохрипел он.

У Уилла было ощущение, будто он сходит с ума. Его мысли были призрачными, неосновательными, исчезающими всякий раз, когда он пытался их ухватить. Он тонул под поверхностью чего-то. Или, может быть, оно поднималось вокруг него.

— Уилл, ты позволишь мне обладать тобой? — и слышимый надлом в голосе Ганнибала заставил Уилла испытывать благодарность, что он не видит его лица.

— Всегда, — пообещал он, и ногти Ганнибала так сильно впились бедра Уилла, что вокруг них выступила кровь.

— Повтори, — выдохнул Ганнибал, четко ударяя по простате Уилла.

Но когда он пытался подчиниться, мысли Уилла были липкими и медлительными. Рука Ганнибала предупреждающе скользнула к основанию горла Уилла, терпение, по-видимому, давно покинуло его. И вялый разум Уилла выдал слова, которые он никогда не собирался произносить вслух:

— Я люблю тебя.

Три вещи произошли одновременно: рука Ганнибала упала с горла Уилла, словно обожженная, его темп сбился, и Ганнибал немедленно кончил с болезненным стоном, самозабвенно изливаясь в Уилла. Уилл закрыл глаза, чувствуя, как тепло Ганнибала наполняет его, и сперма уже стекает по бедрам. Ганнибал замер, и хотя Уилл все еще был тверд как камень, он позволил себе откинуться назад, смакуя чужое наслаждение. Но это длилось всего несколько секунд, прежде чем Ганнибал заменил свой член пальцами, вдавливая сперму обратно в Уилла, одновременно лаская его, подводя к грани. Уилл с криком кончил и бескостной массой обрушился на испачканное покрывало Ганнибала. Должно быть, ему потребовалось несколько минут, чтобы прийти в себя, и когда он обернулся, то увидел Ганнибала — мужчину и монстра, наблюдающего за Уиллом, словно за сокровищем, за сохранность которого он бы убил.

Уилл подался вперед и захватил его губы в сладком поцелуе, который, казалось, застал Ганнибала врасплох не меньше, чем самого Уилла, но Ганнибал сориентировался прежде, чем Уилл успел отстраниться, превратив целомудренное прикосновение губ в нечто жаркое. Уилл уткнулся головой в шею Ганнибала — о чем он вновь и вновь мечтал, — и Ганнибалу снова потребовалось мгновение, чтобы приспособиться к непринужденному проявлению привязанности, но, совладав с ним, он обнял Уилла так крепко, что тот едва мог дышать.

— Тебе нужно поспать. Ты, вероятно, все еще борешься с последствиями смены часовых поясов.

В ответ из груди Уилла вырвался истерический смешок. Приятная боль и объятия Ганнибала — это было самое счастливое чувство, которое Уилл чувствовал за пять лет, а может, и за всю свою жизнь.

— Я мог бы поспать, — пробормотал он со вздохом.

— Тогда спи, Уилл, — тихо сказал Ганнибал, нежно поцеловав его в волосы, и Уилл уснул под звук ровного сердцебиения Ганнибала.

---

 

На следующее утро Уилл проснулся на рассвете под тихий храп Ганнибала, чувствуя себя привилегированным тем, что тот настолько доверяет Уиллу, что так беспробудно спит рядом с ним. Томительная боль вернула к жизни события прошлой ночи — включая все, чего Ганнибал от него хотел, и обещания, которые он дал в конце. Он заставил себя вникнуть в них при резком свете дня, без дымки удовольствия, придававшей миру розовый оттенок. И он осознавал, что говорил все это серьезно, но в то же время не понимал, как будет жить с самим собой, если станет тем, кем Ганнибал его видел. Жизнь рядом с Ганнибалом была единственным, чего он когда-либо хотел, но он уже знал, что не переживет ее. Уилл повернулся к Ганнибалу, и сердце его забилось при одном лишь взгляде на него. Больше всего Уиллу хотелось заползти обратно в его объятия, проснуться, когда солнце будет уже высоко, и за завтраком обменяться с ним поцелуями со вкусом чая. Но, оставив долгий поцелуй на волосах Ганнибала, Уилл поднялся с кровати.

Ганнибал не пошевелился, когда Уилл поднимал с пола свою одежду. Он не пошевелился, когда Уилл подошел к письменному столу, снял колпачок с ручки и написал записку, оставив ее на кухонной стойке, где Ганнибал ее наверняка увидит. Он все еще крепко спал, когда Уилл на цыпочках прокрался к входной двери, распахнул ее и покинул Ганнибала.

Уилл уже садился в самолет, когда Ганнибал проснулся несколько часов спустя. Он целый час смотрел на записку Уилла, прежде чем скомкать ее и сжечь. Там была лишь одна строчка:

 

«Не позволяй им увидеть тебя».

Chapter 5

Сейчас

Уилл не знал, сколько времени просидел там после ухода Марго Верджер, прежде чем решил, что ему давно пора выпить чего-нибудь покрепче. Он достал из глубины шкафа самую дешевую бутылку виски — именно ту разновидность, что любил его отец: предназначенный для притупления разума, словно от удара битой по голове. Уилл сделал первый глоток из наполненного до краев стакана с тем же рвением, какое обычно приберегал для первой чашки кофе по утрам — и через полчаса он уже тревожно быстро расправлялся с целой бутылкой. Но оцепенение позволило Уиллу подумать о том, от чего его трезвый разум увиливал.

Например, о том, что он каким-то образом провалился в кошмар, который мучил его последние пятнадцать лет.

Страх и сон всегда шли для Уилла рука об руку. В дневное время он мог сдерживать ужасы, поселившиеся в его мозгу, но ночью на хранилищах его разума не было замков, а иногда и дверей. Ужасы свободно бродили, царапая стены. Он чувствовал их присутствие в напряжении своего тела, прежде чем открывал глаза утром: в узле страха, который ослабевал лишь когда Уилл мутным взглядом воспринимал льющийся из окон свет. Но кошмар, который действительно будил Уилла — тот, из-за которого он сидел, задыхаясь, с охрипшим от крика горлом, — был об обнаружении Ганнибала. Оперативная группа врывалась в его кабинет, заставляя его встать на колени. Суд над Ганнибалом. Молоток и приговор, торжественно произнесенный в тишине зала суда, обрекающий его на жизнь вне пределов досягаемости Уилла. Или же в такие ночи его разум предпочитал быть особенно жестоким, вынося приговор, который оборвал бы эту самую жизнь.

Уилл никогда не признавал этого прямо, но именно этот кошмар стал причиной его карьеры адвоката защиты. По возвращению из Флоренции у него не было цели. Неприкаянность едва не заставила его вернуться к ремонту лодок, чтобы покончить со всем этим. Но даже чувствуя себя совершенно потерянным, он бы не рискнул вероятностью стать собственным отцом. Поэтому он решил выяснить, что именно будет для него приемлемым.

Под влиянием своего рода прихоти он подал заявление на юридический факультет и в конце концов с какой-то тупой болью осознал, что в каждом клиенте видит Ганнибала. Знание, что он ни разу не проиграл дело успокоило что-то в Уилле — ведь тогда, если бы до этого дошло, он мог бы быть полезен. Но, наблюдая, как ФБР почти десять лет гонялось за собственным хвостом, пытаясь поймать Потрошителя, у него развилось ложное спокойствие, пока Марго Верджер не ступила на его крыльцо и не выбила почву у него из-под ног. Теперь же, глядя прямо в дуло процесса Ганнибала об убийстве, безупречная история успеха Уилла казалась ему слабым утешением.

После часа, проведенного за маринованием мозга в виски, словно по команде поднялась сентиментальная тоска. Он пошатывался, голова уже кружилась от злоупотребления алкоголем, и так поплелся в пустую спальню, которую использовал как склад. Он подошел к шаткой дверце кладовки и распахнул ее, дернув за шнурок, чтобы включить свет. Уилл попытался опуститься на колени, но это было больше похоже на контролируемое падение, а затем он небрежно отодвинул картонные коробки, высматривая одну конкретную. Невзрачная коробка из-под обуви стояла в дальнем углу кладовки. Это была единственная коробка с крышкой, и бесчисленные обрывки полосок липкой ленты говорили о том, насколько часто ее заклеивали и вновь распечатывали, пока картон не истончился. Но Уилл еще раз сорвал ленту с истерзанной коробки, затем сел и уставился вниз.

Внутри лежало развернутое письмо-оригами с наброском Уилла, выглядевшего невероятно юным. Бумага теперь была хрупкой, слегка пожелтевшей от времени. Рядом лежал аккуратно свернутый холст с изображением морского пейзажа и берега — к настоящему времени Уилл знал наизусть каждый яркий дом и каждый пик волны. И письмо пятнадцатилетней давности, отправленное экспресс-почтой из Флоренции на абонентский ящик в Вирджиния-Бич. Рядом со всем этим лежала аккуратная стопка нераспечатанных конвертов, исписанных изящным почерком Ганнибала.

Десять, или, вернее, одиннадцать. По одному на каждый год с момента возвращения Ганнибала в Штаты. На адрес Уилла, полученный Ганнибалом бог знает каким образом. Они всегда приходили в день рождения Уилла, что было почти сверхъестественно, учитывая непредсказуемость почтовой системы США. Уилл никогда не открывал ни одно из них, но все равно проводил большую часть своего дня рождения в ожидании почты. Он позволял себе подержать их, почувствовать их вес в руках, пока нес их от почтового ящика до кладовки, а затем прятал.

Также было одиннадцатое письмо, пришедшее ни того ни с сего несколько лет назад, в случайный вторник января.

Это письмо стало тем событием, когда Уилл как никогда был близок к тому, чтобы сломаться. Заметив знакомый почерк Ганнибала среди обычной стопки счетов, он провел вечер в кресле с высоким стаканом виски, взвешивая в руках бумагу. Конверт оказался не таким толстым, как остальные. Адрес был написан небрежно — по меркам Ганнибала. И, что самое примечательное, адресовано оно было просто «Уиллу». Уилл выпил слишком много виски, думая об этом письме: он пил целенаправленно, пытаясь стереть свои запреты, пока они не отступят, но просчитался и в итоге отключился, сгорбившись в кресле, сжимая письмо в руке. А проснувшись от спазма в шее и сильнейшей головной боли в его жизни, он послушно положил нераспечатанное письмо в стопку конвертов в кладовке, и скрыл от себя искушение. Теперь он снова поднял его трясущимися руками и обвел свое имя, написанное нехарактерно торопливым для Ганнибала почерком.

— Здравствуй, Ганнибал, — выдохнул он в пустую комнату.

— Уилл, — ответил Ганнибал: фантазия Уилла, как всегда, была удивительно реалистичной, когда он шагнул в полоску света от лампочки без плафона в кладовке. — Как твои дела?

Уголки губ Уилла приподнялись.

— Мне бы не помешал кто-нибудь, с кем можно поговорить, — тихо ответил он, теребя письмо в руках.

Ганнибал дошел до угла комнаты и сел в кресло, закинув ногу на колено.

— Ты уверен, что не предпочтешь приберечь то, что хочешь сказать? Судя по всему, мы скоро увидимся.

Уилл фыркнул, кладя письмо обратно в коробку и поворачиваясь к Ганнибалу.

— Да. В этом-то и проблема.

Ганнибал наклонил голову, сложил пальцы домиком.

— Как думаешь, что ты почувствуешь, увидев меня снова? — с тех пор, как Уилл выяснил, что тот перешел из хирургии в психиатрию, Ганнибал в его разуме стал чаще задавать те самые открытые вопросы, которые Уилл всегда находил невыносимыми, когда в детстве посещал психотерапевта. Исходящие от Ганнибала, они были более сносными.

— Понятия не имею, — сказал Уилл, поднимаясь после пары неудачных попыток и проводя рукой по лицу.

— У тебя все же есть мысли на этот счет. Или страхи.

Уилл прислонился плечом к дверному косяку кладовки.

— Если судить по нашему последнему воссоединению, эта встреча будет яркой вспышкой и закончится катастрофой.

— Ты справишься с катастрофой. У тебя есть опыт ликвидации обломков после нее. Ты правда переживаешь именно из-за этого?

Уилл отвел взгляд, глядя в окно на поля и деревья.

— Не знаю, смогу ли я стоять с тобой в одной комнате и притворяться, что все хорошо.

— Уверен, я столь же мало заинтересован в вежливой неискренности, как и в юности.

Уилл опустил взгляд на пол, прослеживая волокна деревянного покрытия.

— Если я не проведу границы, я этого не переживу. Я не могу позволить тебе — этому — снова все поглотить.

Ганнибал бесстрастно окинул Уилла взглядом.

— Ты уверен, что это все еще возможно?

Уилл взглянул на него, нахмурившись, но, прежде чем он успел уточнить, Ганнибал продолжил:

— Скажи мне, Уилл, что волнует тебя больше — необходимость притворяться безразличным или осознание того, что ты вовсе не притворяешься?

Уилл сглотнул, удерживая взгляд Ганнибала. Затем он сполз по стене и сел, когда нахлынули воспоминания. Много лет назад Уилл видел, как влюбленные воссоединяются в кофейне — по тому, как они цеплялись друг за друга, приветственно обнимаясь, по тому, как жадно они впитывали каждую деталь друг друга, Уилл понял, что это долгожданное воссоединение. При виде этого зрелища он почувствовал укол сходства и зависти. Но через десять минут их улыбки сменились с облегченных на натянутые. Даже издалека Уилл видел, как поднимаются стены вежливости, как взгляды скользят по помещению, как наступает затишье, и понимал, что, несмотря на все это предвкушение, на всю эту безоговорочную радость при встрече, им больше нечего сказать друг другу. Прошло еще полчаса, прежде чем они оба начали искать причину для ухода.

Но Уилл знал, что то, что было у них с Ганнибалом, существовало на другом уровне.

— Я никогда не мог быть безразличным.

— Откуда ты знаешь? Ты не разговаривал со мной пятнадцать лет.

— Да, но я видел тебя, — сказал Уилл, вспоминая, как его тело содрогалось каждый раз, когда он постигал произведение Потрошителя. — Безразличие — не вариант. Но…

— Но что, Уилл? — глаза Ганнибала были сосредоточены на нем.

— Что, если все не так, как было? — пробормотал он. Этот страх настолько глубоко засел в Уилле, что он никогда прежде не мог выразить его словами, даже в своем собственном разуме.

Но Ганнибал был беспощаден:

— Ничто уже не будет прежним. После Флоренции мы прожили целые жизни. Ты уже не тот, Уилл. Тебе не следует ожидать, что я остался тем же.

Уилл напрягся, когда в ответ на эти слова на него нахлынула волна боли. От мысли о том, что Уилл провел всю свою жизнь в тоске, терзаемый чувством вины и в совершенном одиночестве, лишь чтобы осознать, что безумие, которому он поддался во Флоренции, угасло само собой, разрушенное временем и расстоянием. То, что они отдалились друг от друга казалось слишком прозаичным для них, но он не мог отрицать, что это было возможно, и это была самая болезненная вероятность, какую Уилл только мог себе представить.

Он взглянул на Ганнибала, почти неестественно великолепного в своем костюме-тройке и с гладко зачесанными волосами. Мысль о том, что Уилл когда-либо сможет взглянуть на это лицо и почувствовать нечто меньшее, чем этот пульсирующий жар между ними, казалась невозможной. Но страх был цепким. Неудержимая любовь Уилла была всем, что у него осталось от Ганнибала — в каком-то смысле, она была всем, что у Уилла вообще было — и мысль о том, что он может потерять и ее, лишала его дыхания.

Уилл встретился взглядом с Ганнибалом, который понимающе смотрел на него.

— Думаю, я бы скорее предпочел стать постановкой Потрошителя, чем осознать, что потерял тебя из-за течения времени, — Уилл снова слегка усмехнулся, и его должно было напугать то, насколько искренне он это говорил.

Ганнибал кивнул, словно это было очевидно.

— Уилл, я был потерян для тебя много лет — по твоему собственному замыслу. Я не настоящий. Твое представление обо мне в основе своей искажено, окрашено твоими предубеждениями и идеализмом, хотя я уверен, что это более точное видение, чем было бы у большинства людей. И я останусь потерянным, пока ты не увидишь меня снова, даже рискуя лишить блеска свои воспоминания или быть вынужденным отпустить их.

Уилл закрыл глаза, не желая признавать эту истину, и с трудом сглотнул, подавляя тошноту. Он затаил дыхание лишь на мгновение. А затем почувствовал, как чья-то рука легко коснулась его плеча. Глаза Уилла широко распахнулись, и он оказался лицом к лицу с Ганнибалом, снисходительно улыбающимся и проводящим рукой вниз по груди Уилла.

— Что ты делаешь? — пробормотал он.

Ганнибал в ответ ухмыльнулся.

— Учитывая, что я — проявление твоего подсознания, полагаю, я даю тебе то, на что ты надеялся, — рука Ганнибала блуждала, достигнув джинсов Уилла, и расстегнув пуговицу.

В желудке Уилла извивалось чувство вины. Он часто это делал, но осознание того, что так скоро он снова увидит Ганнибала во плоти, делало весь процесс странным. Он остановил руку, спускающуюся к молнии.

— Нам не следует этого делать.

В глазах Ганнибала засиял смех.

— Уилл, ты считаешь, что я против? — и в этом он был прав. Ганнибал, которого он помнил, был бы в восторге. Затем Ганнибал наклонился вперед, и именно в такие моменты реализм происходящего всегда рушился — Уилл никогда не мог вообразить, как дыхание щекочет ему ухо. Но его слов было достаточно, чтобы втянуть Уилла обратно: — И никому не нужно знать, Уилл. Ты можешь использовать меня, как захочешь, и это будет нашим маленьким секретом.

Уилл хмыкнул, теперь убежденный, и двумя руками спустил штаны, в то время как Ганнибал отстранился и наблюдал, как он обнажает свой медленно твердеющий член. Уилл надеялся на рот Ганнибала, но чтобы это ощущалось реалистично, ему нужна была настоящая смазка. Уилл запрокинул голову назад и застонал, когда Ганнибал взял его в свою скользкую от слюны руку, обращаясь с Уиллом так, как ему нравилось, и его взгляд был таким же обжигающим, как и во Флоренции. Уилла сводил с ума такой взгляд, и вскоре он уже целенаправленно толкался, преследуя разрядку. Когда Уилл был уже почти на грани, видение перед ним снова наклонилось к его уху:

— Уилл, ты хочешь снова почувствовать мою настоящую руку? Ощутить новые шрамы и шершавые участки, когда я глажу твой член, провожу пальцами по твоей груди?

Уилл взвыл, почти достигнув экстаза, цепляясь за него.

— Уилл, ты мог бы снова почувствовать давление моих губ. Вкус моего рта и языка. Вспомнить тяжесть моих рук, обнимающих тебя, — и эти нежные, сказанные шепотом слова заставили Уилла разрываться между желанием заплакать и кончить. В итоге получилось и то, и другое, и он закричал в тишине пустой комнаты, подрагивая в послеоргазменных судорогах.

Он рухнул на спину на пол, с глухим стуком ударившись головой о деревянное покрытие. Глаза его слипались, пока он пытался собраться с силами, чтобы встать, привести себя в порядок и лечь в постель, но сон одолел его быстрее.

---

 

На следующий день после визита Марго Верджер Уилл не вышел на работу. Он чувствовал себя парализованным, кошмары были безжалостными и настолько тревожно реалистичными, что первые минуты после пробуждения Уилл провел, просматривая новостные приложения на телефоне, чтобы убедиться, что в них нет ни капли правды. Он резко проснулся, задыхаясь, перед глазами стояли образы стерильных лабораторий, где эксперты-криминалисты прочесывают имущество Ганнибала, пока не находят случайный волос жертвы Потрошителя, который Ганнибал каким-то образом пропустил; или предприимчивого молодого детектива, восстанавливающего историю перемещений Ганнибала и находящего какую-то скрытую связь с жертвами Потрошителя, соединяющую все точки воедино.

А кроме того, был более тихий кошмар, от которого Уилл ощущал холод и разбитое состояние. Образ того, как Ганнибал смотрел на него с безразличием и разочарованием — все, что Ганнибал когда-то видел в нем, что привлекало его внимание много лет назад, давно исчезло. Ганнибал, до безумия вежливый, даже в своем стремлении поскорее закончить визит.

В конце концов, Уилл заставил себя отправиться в офис, чтобы рассказать Джимми и Брайану о новом клиенте, но обнаружил, что они уже внимательно изучают коробку с материалами дела, которую доставил курьер из офиса прокурора.

Брайан присвистнул, просматривая стопку фотографий с места преступления.

— Итак… этот парень, вроде как кажется виновным.

— И богатым, — крикнул Джимми, опуская очередную коробку у картотечного шкафа в углу.

— И это громкое дело. Не совсем соответствует нашим принципам, — Брайан взглянул на Уилла снизу вверх, все еще сидя у коробок. Он смотрел неодобрительно, что было не ново, но любопытство в его глазах было новым. Уилл все это проигнорировал.

— Я не жалуюсь на клиента, который действительно может нам платить, — раздался напевный голос Джимми, когда он с лязгом открыл металлический ящик и начал раскладывать документы под буквой «Л».

— Очевидно, меня волнует не это, просто я не уверен, что нам нужен этот ажиотаж в прессе. Я читал об этом деле. Этот парень — серьезная фигура. А жертва — даже еще более серьезная фигура.

Уилл вмешался в перепалку, прежде чем Джимми успел ответить:

— У нас уже были клиенты, которых упоминали в газетах.

— Но обычно это не те сексуальные сливки общества, которые каждую неделю попадают на первые полосы светских блогов, — легкомысленно заметил Джимми, даже не отрывая взгляда от стенограмм заседания большого жюри, которые он разбирал в данный момент.

— Сексуальные? Да ладно, он же клиент, — фыркнул Брайан, многострадально закатив глаза, как это бывало всякий раз, когда они подтрунивали друг над другом.

Джимми пожал плечами.

— Отлично, утонченный, очень в стиле Джорджа Клуни, — затем он поднял взгляд, и в его глазах загорелся восторг. — Знаешь, я читал, что он был настоящим графом в Восточной Европе.

— Как угодно, — сказал Брайан, снова закатив глаза, — суть в том, что будет повышенное внимание. К этому делу, к этому клиенту… к тебе, — закончил Брайан. Они с Джимми обменялись взглядами, которые Уилл не был уверен, что хочет понять — очевидно, уже обсудив этот вопрос. Они оба одновременно повернулись к Уиллу: Джимми выглядел робким, а Брайан — беззастенчивым.

Взгляд Уилла метнулся между ними.

— Я могу справиться с небольшим вниманием, — оборонительно сказал он.

— Ну да, ну да… — Брайан саркастически покивал, как раз когда Джимми с излишней пылкостью воскликнул:

— Конечно, можешь! — но за этим последовала многозначительная тишина.

— Что? — вздохнул Уилл.

Заговорил Джимми, выбрав более деликатный подход:

— Люди просто не ожидают, что такой парень, как ты, будет представлять интересы кого-то вроде него. А пресса может быть беспощадной.

— Такой парень, как я, — сказал Уилл, скорее утверждая, чем спрашивая.

— Да ладно тебе, Уилл, у тебя же около десяти собак, всего два костюма, а кровать стоит в гостиной, — вмешался Брайан, и через мгновение Джимми вздохнул, но согласно кивнул, и оба выжидающе смотрели на Уилла.

В обычной ситуации Уилл пропустил бы этот комментарий мимо ушей, напомнив им обоим — со всей язвительностью, на которую был способен, — что пресса обычно не посещает дома, и ему не нужно красоваться, чтобы убедить присяжных. Но что-то в том, как третья сторона высказалась о нем и Ганнибале, подтвердив то, что Уилл всегда знал об их очевидной несовместимости, заставило Уилла вспыхнуть — к большому дискомфорту и шоку всех троих. То, что упомянул Брайан, было не так уж плохо. Это были простые реалии жизни Уилла, которую он сам выбрал. Уилл не извинялся за эту жизнь или за мишуру, с которой предпочел не связываться. Но впервые за почти пятнадцать лет неуверенность, от которой Уилл давно избавился или которую заставил покориться, прорастала снова, словно саженцы сквозь тающий снег.

Он ничего не мог поделать с покрасневшими щеками, но бросил на них обоих самый суровый взгляд.

— Все это неважно. Он нанял нас, потому что мы никогда не проигрывали. Делайте свою работу, и мы не проиграем и это дело.

Джимми первым оправился от неловкого момента и, казалось, смирился. Он бросил на Уилла извиняющийся взгляд, прежде чем вернуться к работе. Но Брайан все еще недоверчиво смотрел на румяные щеки Уилла, и у того лопнуло терпение. Он протиснулся мимо него к своему столу и, бросив последний испепеляющий взгляд на Джимми, добавил:

— И больше никаких непрофессиональных комментариев о клиенте, — Уилл был благодарен, что уже покраснел, иначе мысль о том, что кто-то другой называет Ганнибала «сексуальным» заставила бы его вспыхнуть.

Джимми сделал жест, словно запирая губы ключом.

— Я просто буду делать их мысленно, — вздохнул он.

---

 

Ближе к обеду к ним нагрянула неожиданная посетительница. Молодая блондинка с блестящими ногтями и в стильном брючном костюме постучала в дверь их кабинета, с откровенным скептицизмом окинув взглядом это однокомнатное пространство. Брайан подскочил, чтобы поприветствовать ее обаятельной улыбкой, но тут же пролил кофе себе на рубашку, и смех в ее глазах, пока она наблюдала, как он неистово протирает клавиатуру и рубашку распадающимся бумажным полотенцем, мгновенно вызвал у Уилла чувство симпатии.

— Мы можем вам помочь? — обратился к ней Уилл, просматривая часть материалов дела Ганнибала. Он еще не ознакомился с уликами — не мог вынести мысли об этом, — но полицейский отчет и обвинительное заключение казались достаточно безопасными.

Взгляд женщины остановился на Уилле, явно отмахиваясь от всех остальных в комнате.

— Я работаю на мисс Марго Верджер. Я здесь с чеком для Уилла Грэма.

Брайан перестал вытирать клавиатуру и встретился взглядом с Джимми — в их глазах читалась одинаковая озадаченность, которая тут же обратилась на Уилла.

— Да, вы можете передать его тому, кто не облит кофе, — Уилл указал на Джимми, и Брайан нахмурился.

— Мисс Верджер сказала дать ей знать, если возникнут вопросы или проблемы, — ее профессионализм был безупречен, но Уилл чувствовал скрытое за этим смятение. Марго могла бы отправить чек по почте. Эта посланница была здесь отчасти для того, чтобы разведать обстановку, и то, что она увидела, не внушало доверия.

— Так и сделаю. Спасибо, — рассеянно ответил Уилл, слабо улыбнувшись, и снова повернулся к открытой папке на столе. Женщина помедлила, но, бросив последний долгий взгляд на полусъеденный сэндвич с ветчиной и сыром, брошенную на столе Уилла картонку для кофейных стаканчиков, улыбнулась и вышла из комнаты.

Как только дверь за ней закрылась, раздался недоверчивый голос Брайана:

— Марго Верджер? Сестра Мейсона Верджера? — он почти кричал, в то время как Джимми разрывал конверт, адресованный Уиллу.

— Да, — Уилл, не поднимая глаз, подчеркнул что-то в полицейском отчете.

— Хм, думаю, тебе нужно рассказать нам немного больше. Уилл, все это выглядит ужасно. Она должна унаследовать состояние своего покойного брата. А наш клиент — ее психотерапевт.

Уилл наконец поднял взгляд, когда голос Брайана начал срываться на более истеричные нотки, и вздохнул, еще не до конца уверенный, хочет ли он рассказать им обо всем этом. Но, прежде чем он успел ответить, Джимми театрально вздохнул.

— Уилл, ты должен это увидеть.

Уилл нахмурился и повернулся к нему.

— Что?

Джимми молча подошел к Уиллу и положил открытый конверт на его стол. Первой выпала визитка Марго, а за ней — чек, от которого у Уилла сжалось в груди, когда он увидел, что тот подписан Ганнибалом. Вид его подписи вернул Уилла в те дни, когда он таращился на письмо из Флоренции, водя большим пальцем по имени Ганнибала, пока чернила не размазались. Уилл, возможно, так и затерялся бы в воспоминаниях, если бы не заметил сумму в долларах. Глаза Уилла расширились и встретились с глазами Джимми, такими же округлившимися.

— Что? — крикнул Брайан, заглядывая через плечо Джимми, и как только он увидел чек, его брови поднялись к линии роста волос, и он схватил его. — Какого черта, Уилл? Сколько адвокатов, по их мнению, они нанимают?

— Дайте мне минутку, — сказал Уилл, выхватывая чек из размахивающей руки Брайана. — Мне нужно позвонить мисс Верджер.

— Не думай, что мы не поговорим об этом позже. Уилл, Марго Верджер не должна и близко подходить к этому делу, — нахмурился Брайан.

Уилл хмыкнул и кивнул, набирая номер с визитки. Через несколько гудков тихий голос Марго ответил:

— Алло?

— Здравствуйте, мисс Верджер. Это Уилл Грэм.

На линии повисла тишина, и Уилл сразу вспомнил, чем закончилась их встреча. Внутри него снова вскипело чувство стыда.

— Мистер Грэм. Могу я вам помочь? — ее голос был осторожным, чрезмерно сдержанным. От его звучания Уиллу стало дурно.

Он не мог проигнорировать это.

— Послушайте, я хотел извиниться. За свою реакцию. Это не оправдание, но я был не в себе, — тихо сказал он, вкладывая в интонацию как можно больше искренности.

Краем глаза он увидел, как Джимми и Брайан снова переглянулись, по очереди бросая взгляды на Уилла. Уилл встал со стула и потянулся к дешевой пластиковой перегородке, которую иногда использовал, чтобы создать хоть какое-то подобие уединения. Она не обеспечивала звукоизоляции, но, по крайней мере, ему не приходилось выносить их любопытные взгляды. Перегородка хрустнула, когда он ее натянул.

После продолжительной паузы Марго ответила:

— Понимаю, мистер Грэм, — и ледяные нотки в ее голосе немного потеплели. — Никто из нас сейчас не в себе. Чем я могу вам помочь?

Комок в груди Уилла ослаб, когда он услышал, как ее голос стал звучать почти нормально.

— Дело в хм… в чеке: кажется, произошло недопонимание по поводу платы.

— Нет, не произошло, — протянула она почти скучающим голосом.

— Я… что ж, это и близко не похоже на то, сколько мы обычно просим с клиентов.

— Мм-м, да, я поговорила с несколькими вашими бывшими клиентами, — и Уилл выпрямился в кресле, гадая, что они сказали о нем. — Похоже, эти гонорары были нелогичными и необоснованными.

— Мы просим наших клиентов платить столько, сколько они могут, не разоряясь из-за судебных разбирательств. Оплата индивидуальна.

— И данную сумму Ганнибал может себе позволить, — пульс Уилла ускорился, когда он снова услышал имя Ганнибала вслух. Ему нужно было что-то с этим сделать, если он собирался продержаться следующие несколько месяцев.

— Это во много раз больше, чем нам когда-либо платили, — настаивал Уилл.

— И для Ганнибала это не проблема, мистер Грэм. У него денег больше, чем он знает, куда их девать.

— Мне это известно, — Уилл стиснул зубы, его раздражение нарастало.

И в ее голосе послышалась заметная ухмылка, когда Марго ответила:

— Конечно, известно.

Уилл почувствовал, как его щеки заливает очередной румянец, и порадовался, что выставил перегородку. Если бы Джимми и Брайан увидели, как он покраснел второй раз за несколько часов, они могли бы заподозрить, что его подменили.

Марго милосердно не дала ему развить эту мысль. Ее голос был отрывистым, когда она спросила:

— Мистер Грэм, сколько клиентов вы обычно ведете одновременно?

— Не больше трех.

— Ганнибал предпочел бы, чтобы вы сосредоточились исключительно на этом деле. Теперь вы сможете сделать это, не беспокоясь о последствиях для своей итоговой прибыли.

Уилл помедлил.

— Вы просите меня не брать других клиентов, пока я представляю Ганнибала?

— Я ни о чем вас не прошу, но Ганнибал был бы рад, если бы вы этого не делали.

И эти слова вызвали в Уилле неожиданную волну возбуждения. Он практически видел, как взгляд Ганнибала скользнул по коже Уилла, когда тот узнал, что Уилл никогда ни с кем не был, как дрожал его голос, когда он прижался губами к уху Уилла и прошептал, что Уилл всегда был его. И Уилл с тревогой обнаружил, что даже через слова доверенного лица, которое ничего не подразумевало под этой фразой, мысль о повиновении Ганнибалу, о том, чтобы порадовать его, все еще вызывала смутное удовольствие, мелькающее где-то на периферии разума Уилла, от чего его член грозил начать твердеть.

Уиллу потребовалось слишком много времени, чтобы вспомнить, что он все еще разговаривает по телефону с Марго Верджер, и эта пауза была губительной. Он с трудом сглотнул.

— Понимаю, — прохрипел он, морщась от напряжения в голосе, надеясь, что она не уловит причину.

И она, похоже, не совсем ее уловила, но в последовавшей тишине чувствовалось понимание, и когда Марго вновь заговорила, ее голос звучал почти сочувственно.

— Он с нетерпением ждет вашего визита. Может быть, тогда вы обсудите это с ним, — тихо предложила она.

Уилл, превозмогая смущение, заставил свои губы сформировать слова:

— Да. Наверное, так будет лучше. Передайте Ганнибалу, что мы увидимся через несколько дней. Спасибо, мисс Верджер.

— Спасибо вам, мистер Грэм.

Уиллу потребовалось несколько минут, чтобы вернуть себе самообладание, и, когда он снова почувствовал себя самим собой, он отодвинул перегородку, обнаружив, что Зеллер и Прайс с разной степенью успеха делают вид, что не подслушивают. Джимми, по крайней мере, что-то печатал, хотя, похоже, это была какая-то ерунда, а Брайан, откинувшись на спинку стула, засунул карандаш за ухо, притворяясь, что разгадывает кроссворд, однако Уилл никогда в жизни не видел, чтобы он это делал.

Уилл закатил глаза.

— Деньги — не ошибка. Они нужны для того, чтобы обеспечить наши эксклюзивные услуги. Все наши силы пойдут на это дело.

Джимми кивнул, забыв о клавиатуре.

— Что тебе от нас нужно, босс?

— Пока я хочу, чтобы вы оба собирали информацию о прошлом Мейсона Верджера. Все, что сможете найти в интернете или где угодно еще. Я хочу знать каждый скелет и каждый свежий труп в шкафу этого парня.

— Ты думаешь обратиться к самообороне? — скептически спросил Джимми, и Уилл нахмурился, наблюдая за его реакцией. Ему действительно нужно было просмотреть эту коробку с уликами и выяснить, насколько серьезные у них проблемы.

— Не знаю, о чем я думаю, но мне нужна вся информация, прежде чем я начну представлять клиента.

— В таком случае, хочешь ли ты, чтобы мы собрали информацию о прошлом также и доктора Лектера?

И от одной лишь мысли о том, что следователи будут рыться в прошлом Ганнибала — во всем, что они могут обнаружить, если решат присмотреться повнимательнее, зная, что Брайан и Джимми в этом деле гораздо лучше копов — Уилл едва сдержался, чтобы не огрызнуться.

— Нет. Пока только Верджер.

Брайан нахмурился, но промолчал.

— Хорошо. Я займусь документами публичного характера. Помолитесь богам бюрократии, чтобы на дежурстве была Линда, — Джимми вздохнул, вставая, театрально перекрестился и набросил куртку на плечи, направляясь к выходу.

Когда Джимми выходил из комнаты, всегда становилось немного неловко. Брайан и Уилл не испытывали друг к другу никакой симпатии, хотя и разделяли неохотное взаимное уважение. У Брайана в прошлом был опыт работы судебным аналитиком, что позволяло ему находить слабые места в научных данных лучше любого эксперта, которого когда-либо нанимал Уилл. Он также был своего рода компьютерным гением, «исправившимся хакером», как он себя называл, и, наблюдая, как он головокружительно прыгает между окнами и вкладками, яростно печатая, выслеживая зацепку, у Уилла появлялось желание целый час сидеть в лесу со своими собаками. Но на этот раз неловкость между ними приобрела странный оттенок. Уилл видел, что Брайан вот-вот озвучит вопрос, но Уиллу было совершенно неинтересно, о чем именно.

— Можешь начать изучать его онлайн-следы. Он не похож на человека, пользующегося социальными сетями, но, вероятно, другим есть что сказать о нем.

— Да… да, я прямо сейчас займусь этим, — он все еще вопросительно смотрел на Уилла.

— Ну, я должен…

— Ты назвал клиента Ганнибалом. Дважды.

Уилл заставил себя озадаченно нахмуриться, хотя его грудь оплели и сдавили щупальца паники.

— О чем ты говоришь?

— По телефону. С мисс Верджер. Ты назвал его Ганнибалом. Я никогда не слышал, чтобы ты называл клиента по имени, особенно того, с кем даже не знаком, — Брайан тоже нахмурился. — Ты же не знаком с этим парнем, верно?

Уилл использовал свою самую глумливую гримасу, словно импровизированный щит.

— Ага, разве ты не знал, что я обладатель сезонного абонемента в оперу?

И, к счастью, часть любопытства Брайана улетучилась, сменившись его фирменным раздражением.

— Ха-ха, нет нужды вести себя как мудак. Ты просто кажешься будто бы… не в себе.

— Мисс Верджер называла его Ганнибалом, а я увлекся разговором. Я бы не стал брать клиента, с которым у меня личные отношения, — с уколом вины Уилл сквозь зубы солгал.

Брайан кивнул, к счастью, его любопытство было утолено. Но Уилл решил впредь быть осторожнее с ними обоими. Джимми скрывал свой ум лучше, чем Брайан, но у него была необычайно развитая интуиция. Именно поэтому он всегда был любимцем семей их клиентов.

Уилл решил прекратить этот разговор, пока преимущество было на его стороне, и выиграть время, чтобы привести свои эмоции в нечто приемлемое.

— Я отнесу эти коробки домой и просмотрю. Вернусь завтра. Надеюсь, к тому времени у тебя будет что-нибудь для меня о Мейсоне, — многозначительно закончил он.

Брайан бросил на Уилла раздраженный взгляд:

— Я постараюсь изо всех сил.

Уилл быстро собрал разбросанные бумаги и сложил коробки. Когда он нес их к своей машине, он почувствовал необоснованное облегчение оттого, что оставил офис позади.

---

 

Уилл собирался с духом, чтобы изучить коробку с уликами. Он не торопился с ужином, бросал мяч своей стае, пока рука не заболела, и затем наконец сел за стол и снял крышку, сначала просматривая заключения судебно-медицинской экспертизы и показания свидетелей, а фотографии с места преступления оставив напоследок. Затем он разложил фотографии, бегло просматривая каждую, закрыл глаза, сделал глубокий вдох и полностью погрузился в происходящее.

Он сразу почувствовал, что что-то не так. Обычно, когда он так делал, особенно с местами убийств Ганнибала, его сразу бросало в гущу событий, внутри тут же нарастали волнение и жажда крови. На этот раз эти чувства отсутствовали или, скорее, были замаскированы, словно Ганнибал все еще скрывался. Это казалось почти вежливым. Его движения, обычно решительные и точные, казались невнятными, реагирующими на события, словно он не был уверен, как все будет происходить. И Уилл, в свою очередь, не был уверен, что будет дальше.

Самой достоверной частью был момент, когда он действительно перерезал горло Мейсону — в эти несколько секунд ярость Ганнибала и его сладостное удовлетворение, когда кровь хлынула из тела Мейсона, не допускали двоякого толкования. «Свинья, оказавшаяся в подобающем свинье состоянии». Мысль пришла легко, слова были произнесены с мягким акцентом Ганнибала и тщательной дикцией. Но дикость, бесстрастная жестокость, свойственные убийствам Потрошителя, отсутствовали. Он видел Ганнибала — об этом говорила гора доказательств, — но не чувствовал его.

Уилл всю ночь размышлял над этой тревожной сценой, а на следующий день, с сердцем, колотящимся от предвкушения, решил, что должен пойти к Ганнибалу. Возможно, в самом убийстве и было что-то ложное, но доказательства произошедшего были достаточно реальны и более многочисленны, чем Уилл знал, как с этим совладать.

Обычно путь к оправдательному вердикту был заложен в самом деле. Изучение досье было подобно просмотру фильма о преступлении — подготовленного правительством, где «правда» представлена со всей артистичностью и нюансами видеоролика про технику безопасности на борту самолета. Но неизбежно какая-нибудь фотография с места преступления, допрос или строчка в полицейском отчете, которая казалась неверной, раскалывали объектив камеры. И дальше, по мере того как Уилл тянул за нить этой неопределенности, трещина расползалась, как паутина, до тех пор, пока картину невозможно было разглядеть сквозь путаницу тончайших расщелин — вина или невиновность, обе идеально правдоподобные, если очень хорошо присмотреться. В случае дела Ганнибала финальное изображение было кристально четким и обличающим. Уиллу нужно было понять, как такой непоколебимо осторожный человек, как Ганнибал, вляпался в эту историю. Как он мог допустить, чтобы все стало настолько беспорядочным.

Уилл принял душ и на автопилоте приготовился к новому дню, стараясь ни о чем не думать, рискуя переусердствовать. Но, прежде чем надеть свою обычную форму для посещения тюрьмы — черный костюм свободного кроя, сшитый из расчета на неприметность, — он подумал об улучшении. По правде говоря, вопреки насмешкам Брайана, у него было два хороших костюма, которые он никогда не надевал на работу. Он достал свой второй самый красивый костюм, который затмевала только итальянская тройка, которую он не носил пятнадцать лет. До сих пор брюки того костюма были испачканы грязью из флорентийских переулков, а за лацканы целый год цеплялся запах лосьона после бритья Ганнибала. Этот второй костюм был самым красивым из всех, что Уилл носил. Именно такой костюм он бы надел на свадьбу, если бы его пригласили. Он надевал его на похороны отца.

Уилл задумался. Он почти видел одобрительный блеск в глазах Ганнибала, но эти проницательные глаза также увидели бы, что он редко его надевал, и понимали, почему Уилл приложил такие усилия. И одна лишь мысль о том, какое позабавленное удовлетворение отразится в выражении лица Ганнибала, заставила Уилла засунуть костюм обратно в глубины шкафа и надеть свой обычный наряд.

Вход в тюрьму был успокаивающим в своей привычности — путь, по которому он ходил так много раз, что теперь его шаги были заученными. Охранники встретили его с типичным для них скучающим безразличием, обыскивая его, но сердцебиение Уилла участилось, когда его проводили в зону для посещений. Абсолютное уединение. Контакт. Таковы были условия встреч, на которых обычно настаивал Уилл. Теперь Уилл жалел, что между ними не будет помощи в виде перегородки. Даже сквозь дюйм пластика и металлический звук телефонов, услышать голос Ганнибала, глядящего ему в глаза, было бы достаточно, чтобы Уилла бросило в дрожь.

Когда они сделали последний поворот в коридор для посещений, сердце Уилла колотилось так громко, что он был уверен, что охранник услышал бы его, если бы хоть немного обращал на Уилла внимание. Уилл замер у самой двери. Он чувствовал, как рубашка липнет к спине — скоро она промокнет настолько, что оставит пятна на подмышках пиджака. И, подумал Уилл, со сбивающим с толку приливом возбуждения и стыда, Ганнибал почувствует этот запах. Как всегда, Ганнибал не упустит ни единой уязвимости Уилла.

Уилл закрыл глаза и резко вдохнул, выпустив воздух прерывистым выдохом, словно двигатель, который не может завестись. От него не ускользнула ирония, но эта последняя, наспех нацарапанная мольба к Ганнибалу стала для самого Уилла жизненным принципом. Он чертовски давно не позволял никому себя увидеть, так давно даже не удосуживался сам посмотреть на себя, что не знал, что там еще можно увидеть. Чем больше он представлял, как взгляд этих проницательных глаз скользит по его коже, впитывая то, что Уилл сделал со своей жизнью — все то, ради чего Уилл отверг Ганнибала, — тем сильнее Уилл обнаруживал, что не может успокоить пульс. Не может выровнять дыхание. Он чувствовал, как на всех парах приближается к панической атаке посреди этой проклятой тюрьмы, где от Ганнибала его отделяет лишь дюймовая металлическая дверь. А охранник, который всю дорогу не отрывал взгляда от телефона, теперь смотрел на Уилла, неловко переминаясь с ноги на ногу.

— Эй, ты в порядке? — Уилл сглотнул, не открывая глаз и кивнул. — Не нервничай, парень, — неуверенно произнес охранник — к нему явно редко обращались за утешением. — Он самый спокойный человек, которого мы когда-либо здесь видели, — закончил он, его сильный балтиморский акцент сглаживался, и бессистемно пропуская гласные. И абсурдность того, что охранник смотрит на Ганнибала, на Потрошителя, и видит котенка с удаленными когтями, остановила панику Уилла еще до того, как она действительно началась. С неуверенным смешком Уилл моргнул и одарил юношу тонкой улыбкой — благодарной, но не по той причине, о которой подумал молодой охранник.

— Спасибо, — сказал он, и охранник лучезарно улыбнулся в ответ, явно гордый собой. С легким взмахом руки он отступил, предоставляя Уиллу необходимое уединение. Уиллу потребовалось две попытки, чтобы его вспотевшая ладонь ухватилась за металлическую ручку.

Уилл ступил в комнату и замер на пороге, едва заметив, как дверь, лязгнув, захлопнулась за ним. Это было дезориентирующее смешение прошлого и настоящего: этот повзрослевший Ганнибал, которого Уилл редко видел на фотографиях в чем-либо, кроме смокинга, — чей величественный лоб и граненые скулы Уилл обводил большим пальцем, трахая собственный кулак всего две недели назад, — теперь облаченный в тюремную палитру неона и ржавой стали. Хотя Уилл видел легкую влажность в его волосах, которые он явно мыл перед приездом Уилла, он не смог до конца смыть все следы гнетущего тюремного смрада — наслоений грязи и разрухи с вялой ноткой отбеливателя, которая не могла скрыть укоренившуюся запущенность этого места. Снова увидев Ганнибала в комбинезоне, Уилл практически ощутил влажную, удушающую жару Луизианы, это особое отталкивающее ощущение, когда слишком много потеющих тел, запихнутых в слишком тесное пространство, толкаются друг с другом в общем страдании. Уиллу потребовалось некоторое время, чтобы выбраться из трясины воспоминаний и рассмотреть мельчайшие детали человека перед ним.

Разглядывая профиль Ганнибала, Уилл испытывал неистовое желание провести подушечками пальцев по его обросшей щетиной челюсти, прижаться губами к обветренным губам Ганнибала и притянуть его к себе так надолго, как тот позволит. Уиллу пришлось фактически сцепить колени, чтобы не двинуться к нему, засунуть свободную руку в карман и сжать ее в кулак, чтобы не потянуться вперед. Уиллу уже были известны многие особенности, которые годы привнесли во внешность Ганнибала. За это время Уилл пользовался небольшой известностью Ганнибала, чтобы следить за ним: виновато просматривая фотографии, сделанные всеми — от страниц местной светской хроники до бульварных онлайн-изданий со сплетнями. И он каталогизировал каждую новую отметку их десятилетий, проведенных порознь, с болью в горле, подозрительно похожей на рыдания. Мягкий живот, сменивший тонкую талию Ганнибала. Как светлые пряди теперь оттенялись седыми. Морщинки от улыбок, которые, должно быть, все же коснулись глаз Ганнибала, и Уилл надеялся, что хотя бы некоторые из них были искренними.

Но когда блуждающий взгляд Уилла встретился с глазами Ганнибала, он быстро осознал, что не готов к тому, что значит снова оказаться в одной комнате с Ганнибалом — к прозрению, порожденному физической близостью. Взгляд Ганнибала встретился с взглядом Уилла, и это ощущалось, словно тающий лед, стекающий по спине. Мужчина перед ним был воплощением всего, на что Уилл когда-либо надеялся и чего боялся — отполированный, отточенный и обманчиво безобидный, словно любимый нож в шелковых ножнах. Непредсказуемость юноши, которого знал Уилл, безрассудство молодого человека, которого Уилл встретил во Флоренции, исчезли. Ничто более не таилось и не шевелилось под кожей Ганнибала. Человек и монстр стали единым целым, оба смотрели на Уилла одними и теми же непроницаемыми глазами.

Как правило Уилл никогда не позволял себе представлять реакцию Ганнибала на его последнее послание много лет назад, но сейчас он задумался об этом. Каким невыносимым, должно быть, был этот момент осознания для такого человека, как Ганнибал. И когда взгляд Ганнибала окинул Уилла с ног до головы, с каменным и неприступным выражением, Уилл понял, как безжалостно, как мстительно Ганнибал, должно быть, выкорчевал семя этой слабости, пока оно не обратилось в пыль под его каблуком. Дверь, которую Ганнибал всегда оставлял приоткрытой лишь для Уилла, теперь была закрыта и заперта на висячий замок. Это зрелище было словно удар тупым лезвием в живот. Маска, которую Ганнибал создал в детстве, которую он оттачивал во Флоренции, носилась так долго, что она небрежно слилась с плотью под ней. Уилл почувствовал безумное желание вонзить ногти в щеку Ганнибала и сорвать эту маску — но он смутно задавался вопросом, подпустит ли этот Ганнибал его достаточно близко, чтобы попытаться.

Уилл отвел взгляд, чувствуя себя неуверенно, и именно тогда он вспомнил, что все еще стоит у двери. Не сводя глаз с белых стен, металлического стола, носков своих ботинок, нуждающихся в чистке — чего угодно, только не этого до боли непроницаемого человека перед ним — он подошел к стулу, ручка портфеля скользнула в руке. Уилл чувствовал себя не в своей тарелке так, как не чувствовал уже более десяти лет, и негодовал на каждую секунду своей беспомощности. Сев, он достал папку с делом и перебрал стопку бумаг, просто чтобы перевести дух, чтобы чем-то занять руки. Он чувствовал, как взгляд Ганнибала с любопытством сверлит его лоб.

— Здравствуй, Уилл, — сказал Ганнибал, и, несмотря ни на что, голос его все еще был подобен любимой песне, а искра радости, которую он вызывал, была непроизвольной. Уилл позволил теплу и уюту успокоить его, словно чашке теплого молока, и, когда он поднял взгляд, у него перехватило дыхание при виде Ганнибала, который смотрел на Уилла так близко, с несомненным весельем, пляшущим в глазах. И с уколом горечи Уилл гадал, не увидел ли он этот дразнящий блеск лишь потому, что Ганнибал этого хотел.

— Доктор Лектер, — Уилл заставил себя говорить с обычной отстраненной лаконичностью и был доволен, когда Ганнибал в ответ медленно моргнул, его руки замерли на полсекунды, прежде чем он сложил их на столе, и смех в его глазах померк. Это была едва заметная реакция, возможно, неуловимая для кого-то еще, но Уилл цеплялся за нее, как плот в бурю. — Я изучил улики против вас. Вы в плохом положении.

Уилл заставил себя с вызовом взглянуть на Ганнибала, но казалось, что вызов брошен только самому Уиллу. Он буквально слышал ухмылку в воздухе, когда Ганнибал снисходительно ответил ему, подражая его профессионализму:

— Я еще не видел материалов дела, но полагаюсь на вашу компетентность.

Уилл сжал пальцы, сминая бумаги в руках, затем положил их на стол и подвинул стопку Ганнибалу. Тот даже не взглянул на них.

Уилл подавил раздражение, но оно все же просочилось в его голос:

— У них есть запись, как вы входите в дом в 15:09, за полчаса до времени смерти жертвы. У них есть ваши отпечатки пальцев на ноже Мейсона Верджера, на орудии убийства. Следы брызг крови показывают, что горло мистера Верджера было перерезано сзади кем-то примерно вашего роста. Прислуга, находившаяся поблизости, услышала крики из комнаты, а через несколько минут — глухой стук, звук хлопнувшей двери. Его тело было обнаружено как раз в тот момент, когда вас видели, опять же на записи, уезжающим на машине. И, говоря о вашей машине: кровь Мейсона была повсюду — как и на пальто, которое вы носили в тот день. Итак, чтобы подытожить, — Уилл начал загибать пальцы, перечисляя: — Видео, отпечатки пальцев, кровь жертвы в вашей машине, двое свидетелей, — он на мгновение замолчал, давая молчаливому осуждению повиснуть в воздухе. — Была ли какая-то разновидность улик, которую вы не хотели оставлять на месте убийства, или же вы стремились к завершенности?

Ганнибал сперва промолчал, но ухмылка в его глазах теперь коснулась и губ.

— Я не заметил, чтобы вы упомянули мою ДНК.

— Моя оплошность. Она на всем орудии убийства. Единственная причина, по которой вас не арестовали сразу, доктор Лектер, — это то, что в тот вечер ужин в вашем доме посетили трое городских советников.

Ганнибал наклонил голову, и это знакомое движение было подобно удару под дых.

— Вы обычно ругаете своих клиентов за улики против них?

— Мои клиенты обычно действуют согласно сложившимся обстоятельствам. Это не…

— Это не, что?

Уилл молчал. Он не мог объяснить то ощущение неправильности, которое он почувствовал, разбирая улики. Как, закрыв глаза и пытаясь увидеть произошедшее, Уилл почувствовал себя актером в пьесе. Был какой-то ключ к пониманию, но он был где-то вне досягаемости, он дразнил края разума Уилла, а затем уплывал, словно пескари на мелководье, и его невозможно было ухватить.

Но из размышлений Уилла вырвал тихий голос Ганнибала:

— Мы больше не обращаемся по имени, Уилл?

Уилл поднял взгляд, и в глазах Ганнибала мелькнуло нечто знакомое, хотя и смутно — словно Уилл смотрел сквозь вуаль. Ему потребовалось мгновение, чтобы ответить.

— Я бы предпочел вести себя профессионально, — наконец проворчал он, злясь на себя за то, что так и не научился лучше лгать.

— Или мы могли бы общаться как взрослые. Не дай бог, мы подружимся. Снова, — улыбнулся Ганнибал.

Сердце Уилла екнуло на последнем слове.

— Я не хочу быть вашим другом, — на этот раз убежденно ответил Уилл, но Ганнибал с легкостью уловил подтекст.

— Нет, уверен, что нет, — заметил он, скользнув взглядом по лицу Уилла, и на мгновение в его глазах вспыхнул жар, который перенес Уилла обратно во Флоренцию.

Уилл сделал глубокий вдох, пытаясь вернуться в безопасность профессионализма и оказавшись где-то достаточно близко.

— Ваш назначенный судья — идиот.

Уголки губ Ганнибала дернулись так мимолетно, что Уилл едва успел это заметить.

— Я осведомлен. Некоторым пришлось взять самоотвод, потому что они частые гости у меня дома. И из-за нашей совместной работы с Оперным обществом, — Уилл моргнул, чтобы не закатить глаза, но Ганнибал, похоже, все равно это заметил, и, к удивлению Уилла, его улыбка стала искренней. В его голосе слышалась странная тоскливая нотка, когда он продолжил: — Мне очень жаль, что впервые я вижу тебя здесь. Я бы с удовольствием приготовил что-нибудь для тебя.

Уилл видел это так ясно, словно это было воспоминание. Сидя в, без сомнения, роскошной столовой Ганнибала, с салфеткой на коленях, пока Ганнибал подает какой-нибудь деликатес. Улыбаясь Ганнибалу через стол, поднимая бокал для тоста, свет свечей падает на глаза Ганнибала, заставляя их мерцать. Уилл всегда представлял себе Ганнибала несправедливо прекрасным, освещенным мягким светом свечей или камина. Особенно смягченным вином и хорошей едой. Но звук открывающихся ворот и вой сирены где-то в глубине коридора заставили его отступить. Эта нежная фантазия была теперь недостижима, как никогда прежде.

— Ты же знаешь, что есть десяток юридических фирм, которые придут в восторг от возможности взяться за это дело, какими бы ни были факты, верно? Что у них будет больше ресурсов. Более тесные связи с судьями, с прокуратурой. Они могли бы фактически свести дело на нет. Я не могу, — Уилл не собирался этого говорить, но был рад, что сказал. Ганнибалу нужно было осознать, чем он рискует. А тем временем казалось, что он относится к этому как к шутке. Или как к игре.

Ганнибал помолчал, снова с любопытством склонив голову, все еще выглядя неопределенно позабавленным.

— Я осведомлен.

В голосе Уилла слышалась едва заметная истеричность, когда он надавил:

— Семья Мейсона попытается лишить тебя жизни за это. Они предоставят прокуратуре неограниченные ресурсы, хотя они им даже не нужны. Тебя поймали с поличным.

Ганнибал откинулся назад, и складной стул под ним заскрипел.

— Уилл, ты плохой продавец. Если бы я не знал тебя лучше, я бы подумал, что ты пытаешься убедить меня отказаться от твоих услуг адвоката, — сказал он, и его глаза снова смеялись. — В любом случае, я видел, как многие твои клиенты избежали наказания, даже если их, как ты говоришь, «поймали с поличным».

Уилл нахмурился, на мгновение чувствуя себя выбитым из колеи.

— Ты видел?

Что-то мелькнуло и тут же исчезло в глазах Ганнибала, и он одарил Уилла болезненно фальшивой улыбкой, прежде чем перевести взгляд на свои руки и забарабанить пальцами по стопке бумаг.

— Я упоминал об этом в одном из своих первых писем. Мне действительно было интересно, читал ли ты хоть одно из них, — затем тоном, старательно пропитанным вежливым любопытством, добавил: — Ты их сжег?

Ганнибал поднял взгляд как раз вовремя, чтобы заметить, как вздрогнул Уилл, и теперь уже была очередь Уилла отводить глаза, уставившись в мутное окно комнаты для посещений.

Когда Ганнибала снова заговорил, его голос был нейтральным, но в нем все же слышалось обвинение:

— Ты их хранил, но никогда не читал, — а затем с легким любопытством он спросил: — Уилл, ты чего-то ждал?

С резким визжащим звуком Уилл отодвинул стул и встал, подойдя к плотно закрытому окну и уставившись в него, хотя оно было слишком мутным, чтобы разглядеть что-либо, кроме теней и солнечного света. И все же, с каждым футом расстояния от Ганнибала ему становилось легче дышать. Вопрос повис в воздухе, и у Уилла не было ответа. Как бы Ганнибал ни давил, Уилл не сможет дать ему то, что он хочет — снова, подумал он с уколом противоречивого чувства вины. Но по мере того, как тишина затягивалась, напряжение в теле Уилла постепенно спадало, плечи опускались, он перестал готовиться к удару, которого, по-видимому, не будет. Он снова взглянул на Ганнибала и увидел, что тот просматривает материалы дела, совершенно спокойный, словно разговора о письмах никогда и не было. Уилл нахмурился.

— Я понимаю твою точку зрения насчет предстоящей задачи. Даже для неспециалиста они кажутся чрезмерными, — сказал Ганнибал, указывая на улики в целом, — но некоторые назвали бы твою способность убеждать присяжных в безнадежных случаях почти неестественной, определенно сверхъестественной, — Ганнибал легко подхватил тему предыдущего разговора, его голос звучал на оттенок слишком небрежно. И когда он листал фотографии, разложив их веером на столе, Уилл увидел и услышал, как Ганнибал сглотнул. Взгляд Уилла сосредоточился на его горле, он был поражен уязвимостью этого простого движения. Уилл рассматривал Ганнибала, пока тот внимательно изучал каждую фотографию с места преступления, и подумал, что, возможно, Ганнибал усвоил и другие флорентийские уроки — уроки терпения и опасности слишком поспешного давления на Уилла. И Уилл не мог понять, было ли это мимолетное проявление просчитанным или случайным, но каким-то образом он знал, что скрытые под поверхностью чувства искренние.

Разум Уилла все еще обдумывал возможные выводы, когда он почти рассеянно ответил:

— Убеждают улики. Я просто показываю им, куда смотреть.

Ганнибал снова встретился с ним взглядом, спокойным и любопытным.

— И куда бы ты хотел, чтобы они смотрели в моем случае? — спросил он, возвращая разговор в безопасное русло.

— На Мейсона Верджера. Жестко и безжалостно. Твой единственный шанс — оправдаться самообороной. И… склонности Мейсона помогут в этом.

— Сильнее, чем ты пока думаешь, — губы Ганнибала тронула ироничная улыбка.

Взгляд Ганнибала, снова повеселевшего, вновь вызвал раздражение Уилла.

— Но шансов на успех все еще мало. И было бы проще, если бы у тебя была хоть одна рана, полученная при обороне, и ты бы не перерезал ему горло, словно это была чертова казнь, — невольно добавил Уилл со строгим видом, чувствуя себя до нелепости похожим на школьного учителя, отчитывающего непослушного ребенка.

От этого безжалостного юмора глаза Ганнибала засветились, и на этот раз в его голос пробивался смех:

— Я безмерно верю в тебя.

И легкомыслие в этих словах, в его взгляде, в то время как Уилл провел последние несколько дней — последние пятнадцать чертовых лет — в ужасе за него, внезапно вызвало в Уилле гнев более сильный, чем он мог бы оправдать. Он отвел взгляд, расхаживая взад-вперед и руками потирая лицо от досады. И, конечно же, Ганнибал не мог сдержаться:

— Уилл, почему ты так разгневан? — спросил он лишь с легкой долей насмешки.

Желание Уилла ударить Ганнибала начинало вытеснять стремление поцеловать его.

— Не знаю. Может быть, я просто предпочитаю дела, когда стартовая стратегия не заключается в аннулировании приговора присяжными, — сказал он, массируя лоб, когда дошел до стены и был вынужден снова повернуться к окну, чувствуя себя запертым в клетке — во многих смыслах.

Ганнибал заинтересованно хмыкнул, и Уилл просто чувствовал, что тот этим наслаждается.

— Заставить присяжных вынести вердикт, отвергая улики, но ради милосердия. Настоящий подвиг. Требующий высокой степени эмпатии. Понимания. Твои сильные стороны, Уилл.

— Ты не знаешь моих сильных сторон. Ты не знаешь меня, — бездумно бросил Уилл, с большей горечью в голосе, чем ожидал. И он сразу почувствовал, что этот выстрел ранил их обоих. Глаз Ганнибала дернулся, и Уилл был уверен, что это была более открытая физическая реакция, чем он обычно себе позволял. Но прежде, чем Уилл успел осознать увиденное, Ганнибал уже подавлял остатки этой реакции, словно противопожарное одеяло, тушащее возгорание. Странно было наблюдать, как это выглядит. Как дискомфорт сглаживается с помощью элегантного ерзания — пальцы снова барабанили по столу, осанка выпрямлялась, как он смахивал с колена ворсинки, которых там не было, шмыгая носом — каждое движение сбрасывало часть давления, словно паровой клапан.

Уилл был в растерянности, молча наблюдая за Ганнибалом. Если бы он начал извиняться, он не был уверен, когда остановится. К счастью, Ганнибал всегда умел поддерживать разговор.

— Ты прав. Полагаю, прошло много лет с тех пор, как я мог утверждать, что знаю, — и хотя Уилл понимал, что именно он был тем, кто создал эту дистанцию, он все равно почувствовал острый укол боли от этих слов. — Тем не менее, мне неловко делиться чем-то столь важным с человеком, который взаимодействует со мной исключительно через профессиональную призму. Нет ничего более интимного, чем доверить свою жизнь другому. Быть на плаву или тонуть, полагаясь только на его слова и поступки, — от слова «интимное» из уст Ганнибала у самого Уилла пересохло во рту.

Он дважды сглотнул.

— Такова суть вашего положения, доктор Лектер, — наконец прохрипел Уилл, уверенный, что слабость в его голосе выдает гораздо больше, чем ему хотелось бы, но Ганнибал никак не отреагировал. И на этот раз он не улыбался.

— Ты ведешь себя настолько отстраненно со всеми своими клиентами? — спросил Ганнибал совершенно дружелюбным голосом, но в него вплелось нечто темное.

Уилл пристально посмотрел на Ганнибала.

— Это называется «очерчивать границы».

— Да, у тебя развился талант к границам, Уилл, — голос Ганнибала был отрывистым, укоризненным, и он был ближе всего к упоминанию Флоренции и ее последствий, чем когда-либо до этого. Взгляд Ганнибала сверлил Уилла, а затем, не дрогнув, он сказал: — Когда ты был мальчишкой, мир вдавливался в твои поры, свободно, яростно протекал сквозь тебя. И ты был несчастен и дрожал под его тяжестью. Сгибался, когда он засовывал свои жадные пальцы в расщелины твоего великолепного разума. Теперь ты непокорен, с прямой спиной и стальным взглядом.

Ганнибал замолчал, но если он ожидал ответа, то был разочарован. Уилл словно застыл на месте.

Ганнибал снова склонил голову.

— Какие форты ты воздвиг, чтобы защитить самые нежные части себя от всего этого уродства? Чем тебе пришлось пожертвовать, чтобы они выдержали? Или, может быть, ты очистился от всей мягкости еще до того, как покинул Италию?

— Не говори об этом. О прошлом, — выпалил Уилл, и интонацию его голоса окрасила паника, но ему в тот момент было совершенно все равно, насколько он раскрывает свои карты. Ему казалось, будто его сердце вот-вот выскочит из груди. — Еще раз упомянешь об этом, и я в тот же день подам ходатайство об отказе от представительства, — прохрипел он.

Откинувшись на спинку стула, Ганнибал в ответ оскалил зубы — в том, что, как полагал Уилл, можно было принять за улыбку. Если бы щиколотки Ганнибала не были скованы, Уилл был уверен, что тот скрестил бы ноги.

— Неужели? Ты бы предпочел наблюдать, как кто-то другой берет мою жизнь в свои руки? Возможно, беспечно. Неуклюже относясь к процессу в погоне за платежным чеком, который он получит независимо от исхода дела. Уилл, тебя бы это беспокоило?

Уилл не мог сдержать тошноты при этой мысли. Он чувствовал себя неуютно пойманным с поличным.

Но Ганнибал не злорадствовал, а просто продолжил:

— Уилл, я приму твои условия. Прошлое может остаться в прошлом. Но услуга за услугу. Благодаря этому процессу ты узнаешь интимные подробности моей жизни. Возможно, некоторые, которые я бы предпочел никогда не раскрывать. Если ты хочешь, чтобы я стирал свои знания о тебе, я хотел бы знать, какой ты теперь человек. Я найму тебя в качестве адвоката, сделаю все возможное, чтобы работать над этим делом вместе с тобой, позволю тебе взять мою жизнь в свои очень компетентные руки, но я хочу знать руки, в которых я нахожусь, — когда он окинул взглядом лицо Уилла, в глазах Ганнибала тлел огонь.

— Что ты предлагаешь? — голос Уилла был тихим, в нем в равной степени звучали и взбудораженность, и опасение.

Прежде Ганнибал наклонился вперед, но теперь откинулся на спинку стула. Он не улыбался, но в выражении его лица читалось нечто похожее на удовлетворение:

— Ничего такого, что могло бы смутить кого-либо из нас. Я просто прошу тебя ответить на мои вопросы.

Предательское сердце Уилла екнуло при мысли о том, что он будет делиться личными мыслями с Ганнибалом, будучи вынужденным делать то, чего он себе не позволял последние десять лет.

— Что ты хочешь знать? — выдохнул он.

Долгое мгновение Ганнибал просто смотрел на него, бегая взглядом по его лицу, словно что-то обдумывая.

— Почему ты решил стать адвокатом защиты?

Вопрос был вполне обоснованным, но то, что Ганнибал задал его первым, заставило Уилла почувствовать себя неуютно увиденным — словно Ганнибал уже знал, какую роль он сыграл в решении Уилла.

— Я просто подумал, что буду хорош в этом, — попытался уклониться Уилл.

Ганнибал отмахнулся от этого ответа:

— Ты был бы хорош практически во всем, за что бы ни взялся. Почему именно это?

Уилл покраснел от комплимента, но, к счастью, Ганнибал никак не отреагировал, лишь мельком скользнул взглядом по щекам Уилла, по-видимому, больше заинтересованный в ответе Уилла, чем в том, что заставил его засмущаться.

Уилл замялся, подбирая наименее откровенную формулировку.

— Мир часто делят на черное и белое. Я хотел делать что-то в сером цвете.

Что-то изменилось в глазах Ганнибала при этом ответе, и, как ни странно, он разорвал зрительный контакт, дважды постучав ручкой по столу, прежде чем сказать:

— Ты помог убийцам уйти на свободу. Некоторые сочли бы это безоговорочно темной обязанностью.

Уилл фыркнул.

— Все не так просто. У многих есть веская причина убить. И в тот момент, когда моих клиентов наконец отпускают, на лицах их близких — людей, которым они были небезразличны, независимо от того, что они могли сделать, — лишь радость и облегчение. В этом нет ничего темного.

Последняя фраза была уже слишком откровенной, и Ганнибал смотрел на Уилла мягким взглядом, которого Уилл не видел со времен Флоренции. Уилл поерзал на стуле, отчего тот скрипнул.

— Еще вопросы?

Ганнибал помолчал минуту, предположительно, размышляя, но Уилл видел, что тот уже знал, что собирается сказать.

— Теперь мне приходит в голову, что я не могу желать узнать о том, о чем мне неизвестно. Возможно, разумнее было бы дать тебе возможность поделиться. Уилл, ты хочешь рассказать мне что-нибудь о себе?

И Уилл замер, не уверенный, что именно в его жизни было достойно рассказа. Прошла секунда, затем другая, и Ганнибал внимательно наблюдал за Уиллом, пока тот в размышлениях углубился в себя.

— У меня семь собак, — сорвалось с его губ.

Ганнибал удивленно моргнул, но на его лице не отразилось никакой другой реакции. Уилл почувствовал, как его губы кривятся в ухмылке от того, что ему действительно удалось удивить Ганнибала.

— Бродячих? — спросил Ганнибал через мгновение.

— Уже нет.

Взгляд Ганнибала стал пустым, отстраненным, и Уилл каким-то образом понял, что тот представляет это себе. Вид Уилла в окружении стаи лелеемых дворняжек, смеющегося, когда они облепили его. Его губы изогнулись в самой мягкой улыбке, какую Уилл когда-либо видел. Уилл и представить себе не мог, что Ганнибал еще способен так ему улыбаться.

— Спасибо, Уилл, — и от удовольствия на лице Ганнибала сердце Уилла сбилось с ритма.

— Я постараюсь добиться для тебя залога для освобождения на время до суда, — произнес Уилл, как только эта мысль пришла ему в голову.

Выражение лица Ганнибала не дрогнуло.

— Это в порядке вещей в делах об убийствах с такой степенью доказательств?

Это был бы совершенно беспрецедентный, безумный запрос. Но вид Ганнибала в этом месте начинал казаться невыносимым.

— Стоит попробовать, — пожал плечами Уилл с притворной беспечностью.

Голос Ганнибала соответствовал его улыбке, когда он заверил Уилла:

— Уилл, я к этому приспособился. Со мной все будет в порядке. Но если ты будешь так любезен, ты мог бы принести мне кое-что, что, безусловно, скрасит мое пребывание здесь. Книги, которые я читал до ареста, лежат у меня в комнате. Мой альбом — в кабинете.

Мысль о том, чтобы отправиться в дом Ганнибала и получить свободный доступ к его вещам, разожгла огонь в животе Уилла, но он как можно спокойнее ответил:

— Я постараюсь зайти туда на этой неделе.

Было очевидно, что визит уже подошел к концу, но Уилл остался сидеть, не отрывая взгляда от стола перед собой.

Его голос был едва слышен, когда он наконец задал вопрос, который лишал его сна каждую ночь с тех пор, как Марго Верджер пришла к нему домой.

— Я… — начал он, затем закашлялся, его голос был сухим, как пыль. — Мне нужно знать, что еще они найдут.

Тишина между ними была полна недосказанности — того, что ни один из них не осмеливался выразить словами.

— Похоже, они нашли достаточно, — наконец осторожно ответил Ганнибал.

— Ганнибал, — выдохнул Уилл, страх пересилил осторожность.

— Уилл, больше нечего находить, — прошептал Ганнибал после долгой паузы.

Уилл кивнул, и напряжение, которое он носил в себе уже несколько дней, а может, и дольше, наконец слегка спало. Он встал, не глядя на Ганнибала, и подошел к кнопке у двери, чтобы подать сигнал охраннику. Ганнибал ничего не сказал, но как только Уилл услышал, как скрипнули открывающиеся ворота в конце коридора, а затем послышались шаги приближающихся охранников, Ганнибал снова заговорил.

— Уилл? — позвал он, и когда Уилл оглянулся, в глазах Ганнибала мелькало нечто, что Уилл не мог разобрать. Ганнибал выпрямился, прислонившись к стене.

— Было приятно увидеть меня?

Уилл оглядел Ганнибала, оценивая колючий кустарник эмоций, раздиравших его грудь. Теперь ему почти хотелось посмеяться над своим страхом, что эти чувства поблекнут, когда все те необузданные порывы, которые Уилл, как ему казалось, поборол за годы добровольной изоляции, хлынули вперед, едва он снова увидел Ганнибала: спотыкаясь друг о друга в своем нетерпении. Уилл вспомнил, каково это — когда все его инстинкты выживания кричали ему, чтобы он убрался как можно дальше от Ганнибала, и в то же время он жаждал заползти в него так сильно, что дрожали колени. Ни один из них уже не был таким, какими они встретились в детстве, или даже молодыми мужчинами, которыми они были во Флоренции. Они изменились. Это чувство — нет.

Возможность увидеть Ганнибала после всего этого времени напомнила Уиллу многое: прохладная вода на сухой, потрескавшейся коже; нож, прижатый к его горлу; яркий проблеск цвета, прорезающий серость. Но все это никогда не будет таким непритязательным, таким простым, как «приятно». И облегчение, которое испытал Уилл от этого факта, было безмерным.

— Приятно? Нет, — ответил он, удерживая взгляд Ганнибала, пока молодой охранник открывал дверь комнаты для посещений. И что-то в том, как потемнели глаза Ганнибала, как его губы изогнулись в намеке на довольную улыбку, подсказало Уиллу, что это был именно тот ответ, на который тот надеялся.

Chapter 6

Впервые за долгие годы Уилл хорошо спал. Он проснулся около 7:30 утра, с удивлением обнаружив, что солнце уже высоко в небе, птицы щебечут, а собаки ходят у изножья кровати, нетерпеливо ожидая утреннее кормление. Еще не успев осознать происходящее, Уилл улыбнулся, но улыбка тут же исчезла, когда сквозь туман сонливости проступила причина его безмятежного сна. Он смотрел на трещину в потолке, всегда более заметную после особенно холодных ночей, и размышлял о том, что говорит о нем тот факт, что общение с серийным убийцей — единственное, что приносило Уиллу покой, необходимый для настоящего отдыха.

Он приехал в офис позже обычного, и Джимми с Зеллером уже были там, дружески переругиваясь. Они оба обернулись, когда вошел Уилл, и глаза Джимми слегка расширились.

— Ты сегодня хорошо выглядишь, босс, — произнес Джимми, одобрительно оглядев Уилла — в его голосе слышалась та степень удивления, которая в устах любого другого показалась бы оскорбительной.

Брайан бросил на Уилла короткий взгляд и, хмыкнув — что, вероятно, было согласным звуком, — повернулся к своему столу.

— Я в кои-то веки хорошо выспался, — сказал Уилл, и, не сбавляя шага, подошел к столу, положил сумку, расстегнул пальто и бросил его на спинку стула.

— Почти как будто ты знал, что у меня есть подарок для тебя, — пропел Джимми, поднимая внушительную стопку бумаг и направляясь к Уиллу, практически сияя.

Брови Уилла поползли вверх, когда он опустился в офисное кресло, разворачивая его к столу.

— Подарок?

Как теперь видел Уилл, Джимми держал в руках три отдельные стопки бумаг, и теперь подчеркивал свои слова, бросая каждую из них на стол Уилла:

— Три компенсационные урегулирования по делам о насилии, четыре соглашения о неразглашении, две сделки со следствием с признанием вины по менее серьезным обвинениям.

— И куропатка на грушевом дереве, [1] — крикнул Брайан из-за своего стола.

— Верджер? — спросил Уилл, поднимая одну из стопок и перелистывая первую страницу.

— Ага, — ухмылка Джимми превратилась в самодовольную улыбку, — и это лишь то, что я смог получить из архива за один день. Держу пари, мы лишь поверхностно коснулись спрятанного сокровища ужасов, что таит в себе прошлое этого парня. Наша жертва — настоящее чудовище, — сказал он с ликованием, которое было бы извращенным где угодно, кроме кабинета адвоката защиты.

Брайан подошел к Джимми.

— И хотя ты просил меня не делать этого, я все равно сделал, потому что ты вел себя глупо, — он бросил на стол Уилла листок бумаги. Наверху было написано имя Ганнибала. Уилл узнал титульный лист, который они обычно использовали для проверки биографий. — Лектер чист. Даже штрафа за парковку нет, — Уилл почувствовал волну облегчения, когда страх, который он запрятал в дальнем уголке своего разума, чтобы разобраться с ним позже, полностью испарился.

— Вариант с самообороной выглядит все лучше и лучше, — закончил Брайан, и его ровный тон противоречил энтузиазму, который Уилл видел в его глазах. Как и в глазах Джимми. В них обоих теплилась та особенная искра радостного возбуждения, которой не хватало два дня назад. Уилл понимал, что без нее они не выиграют дело. И она была заразительна. Если Джимми и Брайан считали, что это возможно, Уилл знал, что он сможет выиграть. Вывести Ганнибала из этой ситуации невредимым стало казаться менее безнадежной затеей.

— Но тебе понадобится помощь психолога, чтобы объяснить… — Брайан крайне безвкусно изобразил, как перерезает горло Джимми, в ответ на что и Джимми, и Уилл удивленно подняли бровь.

— Мне обратиться к доктору Блум? — спросил Джимми, под конец бросив на Брайана сердитый взгляд.

Доктор Блум была их незаменимым экспертом в подобных делах. Большую часть времени она работала на государственное обвинение, но Уилл не держал на нее зла, учитывая, что она помогла оправдать десятерых его клиентов. Но Алана была одним из самых проницательных людей, которых Уилл когда-либо встречал, и одна лишь мысль о ней в одной комнате с Уиллом и Ганнибалом, наблюдающей за их взаимодействием, заставила Уилла отвергнуть идею Джимми прежде, чем она успела набрать обороты.

— Нет-нет. Я поговорю об этом с доктором Лектером. Уверен, у него есть какие-то соображения насчет хорошего специалиста, — сердце Уилла виновато сбилось с ритма от предлога снова увидеть Ганнибала так скоро.

— Так нам пойти с тобой на встречу с ним? — спросил Брайан, и несоответствие между его небрежным тоном и тем, как он скользил взглядом по лицу Уилла, напомнило тому о недавно высказанных подозрениях Брайана. Возможно, Уилл развеял их не так умело, как полагал.

— О-о, да! — встрял в разговор Джимми, но Уилл его остановил. Джимми и Брайан не были такими сообразительными, как Алана, но мысль о том, чтобы оказаться в одной комнате с Ганнибалом и кем-то еще из знакомых, все еще казалась ему невыносимой.

— Я пока работаю над установлением взаимопонимания, — сказал Уилл, поднимая еще одну стопку бумаг Джимми и пролистывая ее с явным намеком на окончание разговора. Они оба явно отнеслись к этому скептически, особенно Брайан, чьи глаза многозначительно сузились, но, к счастью, они не стали настаивать.

---

 

Уилл снова отправился к Ганнибалу на следующий день. Странное спокойствие не покидало его и не рассеивалось даже по мере приближения к тюрьме. Парализующая тревога, тяготившая его в прошлый раз, сменилась той разновидностью предвкушения, которую Уилл хорошо помнил по Луизиане — те первые мгновения после пробуждения, до того, как открывались двери камер, до утренней переклички и звонка на завтрак. При мысли о еще одном дне в компании Ганнибала он неизбежно обнаруживал, что сражается в безнадежной битве с улыбкой. В то время единственным примером подобного чувства у Уилла был случай, когда ему было восемь, и его поездка на рыбалку с отцом чуть не сорвалась из-за дождя. Как он стоял на коленях на диване в своем жилете для рыболовных снастей, глядя в окно, желая, чтобы тяжелые грозовые тучи рассеялись, и с надеждой глядя на каждый пробивающийся солнечный луч. И та недоверчивая радость, которую он испытал, когда синева бури наконец сменилась серостью, и отец начал укладывать вещи в машину.

Лишь когда он снова уставился на стальную дверь комнаты для посещений, его прежние тревоги ожили, но он стиснул зубы и все равно распахнул ее, обнаружив Ганнибала — почти такого же, как и в прошлый раз, но с легкой улыбкой на губах. Не зачесанные назад волосы, спадавшие ему на глаза, делали его несправедливо красивым, даже на контрасте с кричащим тюремным комбинезоном.

— Доброе утро, Уилл, — в уверенности Ганнибала было что-то настолько непринужденное и естественное, что Уилл чувствовал себя посетителем в кабинете Ганнибала. Он полностью контролировал комнату, даже будучи прикованным к столу наручниками.

— Доброе утро, доктор Лектер, — поздоровался Уилл, садясь напротив. Если Ганнибала и раздражало формальное обращение, на этот раз он не подал виду.

— Не ожидал увидеть тебя вновь так скоро, — Ганнибал не смог сдержать прозвучавшей в голосе довольной улыбки, и, услышав ее, Уиллу также пришлось подавить свою.

Он наклонился и вытащил из портфеля документы о грязной истории Мейсона Верджера, с глухим стуком уронив их на стол. Ганнибал взглянул на них, а затем снова на Уилла:

— У тебя было много дел.

— Как и у Мейсона Верджера, — Уилл подтолкнул бумаги по столу, и Ганнибал поймал их, но не стал смотреть.

— Думаю, больше, чем тебе известно. Полагаю, это только публичные документы? Ты обнаружишь, что его распущенность простирается далеко за пределы того, что его семья допускает в публичные записи.

Уилл поморщился.

— Когда я познакомился с Марго, я сразу понял, что приверженность ее брата жестокости не смягчается семейными узами.

Ганнибал слегка кивнул:

— На самом деле, наоборот. Он считал Марго своей личной собственностью. Всю свою жизнь она была объектом токсичной разновидности братской привязанности Мейсона. Если бы она поведала хотя бы малую часть того, что пережила, любой суд присяжных вынес бы ему обвинительный приговор. Но эту историю должна рассказывать она.

Кулаки Уилла сжались, и — как он подозревал, только в первый из множества раз — он ощутил искру удовольствия, представив, как из вскрытого горла Мейсона хлещет кровь.

— Ты говорил с Марго? — продолжил Ганнибал.

— Только чтобы договориться об оплате, которая… Я собирался поговорить с вами об этом…

Ганнибал прервал Уилла с категоричностью, заставившей его проглотить любые возражения:

— Марго — твой лучший ресурс. Он был беспечен с ней, потому что ему и в голову не приходило считать ее угрозой — во многом себе во вред. В результате Марго пережила его и остается одной из немногих, кто знает, где погребены тела, и единственной, чье молчание невозможно купить.

— В буквальном смысле тела? — изогнул бровь Уилл.

Загадочная улыбка, тронувшая губы Ганнибала, заставила Уилла снова почувствовать себя семнадцатилетним.

— Тебе следует спросить об этом Марго.

Уилл сделал себе мысленную пометку навестить ее.

— Нам также нужно обсудить психологический профиль. Не думаю, что у тебя есть какие-то соображения по этому поводу?

Уголки губ Ганнибала приподнялись в ухмылке, и следующие двадцать минут были сосредоточены на деле гораздо больше, чем ожидал Уилл. Он почти мог бы представить, что обсуждает пути решения с любым другим клиентом, если бы его сердце не пропускало удар каждый раз, когда Ганнибал улыбался.

Уилл записывал информацию о каком-то заслуживающем внимания психологе из больницы Хопкинса, когда Ганнибал наконец нарушил это спокойствие:

— Услуга за услугу, Уилл, — рука Уилла на мгновение замерла, прежде чем он бегло набросал последние слова.

Не поднимая глаз, и тоном, который, к счастью, не выдавал, насколько у него перехватило дыхание, он ответил:

— Ладно. Вперед.

Уилл чувствовал, как Ганнибал всматривается в его опущенное лицо, на его сосредоточенно нахмуренный лоб, когда он заканчивал записывать свои последние мысли. Уилл гадал, видит ли Ганнибал, что он всеми силами старается притвориться, будто не ждал этого момента с тех пор, как прошел через тюремные ворота.

— Ты видел отца после освобождения?

Уилл вздрогнул, наконец подняв глаза и встретившись взглядом с Ганнибалом. Лицо Ганнибала было подчеркнуто нейтральным, как всегда, когда речь заходила об отце Уилла.

— Да. Я видел, как его тело опустили в землю.

Что-то холодное мелькнуло в глазах Ганнибала, и когда он пошевелился, в его позе было заметное напряжение.

— Мне жаль это слышать, — и Уилл видел, что он говорил это всерьез, но вовсе не в контексте соболезнований. — Я всегда надеялся когда-нибудь с ним встретиться, — не было ничего двусмысленного в намерениях Ганнибала при такой встрече. Грудь Уилла невольно наполнилась неуместным теплом. Ганнибал встретился с ним взглядом и спросил: — Как он умер?

— Печеночная недостаточность.

Ганнибал кивнул, словно ожидал чего-то подобного — чего-то столь же обыденного, как и был этот человек.

— Что ты почувствовал, когда узнал об этом?

Уилл помедлил, словно размышляя — скорее по привычке, чем по какой-либо другой причине. Он знал ответ. И хотя в каком-то смысле ему было стыдно признаться в этом, у него не было сомнений в том, что он расскажет Ганнибалу.

— Я ничего не чувствовал. Полагаю, лишь облегчение от того, что мне удалось его пережить.

Ганнибал не отрывал взгляда от Уилла.

— Как, по-твоему, его конец был справедливым?

Уилл нахмурился, пожав плечами.

— Это было неудивительно. Он выпивал по несколько бутылок виски в неделю.

Ганнибал склонил голову, почти согласно. Затем голосом, совершенно лишенным осуждения и с тщательно сдерживаемым любопытством, Ганнибал спросил:

— Ты когда-нибудь задумывался о другой смерти для него? — при этих словах взгляд Уилла метнулся к лицу Ганнибала, и то, что он увидел, дало Уиллу некоторое представление о том, какой Ганнибал психиатр. Насколько безопасно и спокойно должны чувствовать себя его пациенты, когда он уговаривает их признаться в мыслях, которые будут преследовать их по возвращении домой. Изучая Ганнибала, Уилл осознал, что вся его вторая карьера была всего лишь очередной возможностью поэкспериментировать с границами человеческой природы. Кого можно склонить к нестабильности, к насилию; на что способен разум, если его растянуть до и за его пределы. Еще одна песочница для его садизма.

Глядя в непроницаемые глаза Ганнибала, Уилл гадал, сколько же его пациентов в итоге погибло, а затем, вспомнив чистые результаты проверки его биографии от Зеллера, пересмотрел свои взгляды. Ганнибал был слишком осторожен для этого. Уилл задумался, сколько из них стали убийцами. И скольким это сошло с рук. Неопытные чудовища, которым Ганнибал нашептывал сквозь стенки их куколок. И с тошнотворным толчком Уилл осознал, насколько все это знакомо. Он не мог не задуматься о том, что Ганнибал, вероятно, подумал об Уилле, когда они впервые встретились. Как же, должно быть, волнительно было для Ганнибала найти заблудшего ягненка с кровью в пасти, который только и ждал, чтобы его направили. Это было на удивление холодное ощущение — словно он был игровой фишкой в ладони Ганнибала.

Уилл опустил взгляд на руки, но невозможно было скрыть горечь в его тоне:

— Например, какой, доктор Лектер?

Ответ Ганнибала был плавным, как теплое масло:

— Многие жертвы насилия фантазируют о смерти своих обидчиков. Даже представляют себе ситуации, в которых они сами становятся причиной этой смерти. Это может быть полезным терапевтическим упражнением.

И тогда что-то встало на свои места, и Уилл не смог сдержать ухмылку, когда спросил:

— Вы подталкивали Марго Верджер к подобному виду терапии?

Ганнибал промолчал, и выражение его лица ничего не выдало, но Уиллу не требовалось подтверждения. Затем остальные слова Ганнибала обрушились на него, словно ведро ледяной воды, сбивая его гнев с курса.

— И я не жертва, — пробормотал Уилл. — Господи. Он никогда… все было не так, — но как только он это произнес, всплыли воспоминания о дверях, захлопывающихся слишком близко от лица Уилла; о грубых, небрежных пальцах, впивающихся в руку Уилла, отрывающих его от окна лишь потому, что отец устал на него смотреть; о том, как Уилл отшатнулся от горячего дыхания с привкусом виски, когда тот выплюнул: «Спустись с чертовых облаков, парень. Неужели ты не способен на что-нибудь полезное?» Как правило, Уилл не слишком много думал об отце. У Уилла было много правил, чтобы держать голову в нужном ему порядке. Залы его разума были испещрены слишком большим количеством люков-ловушек и подводных камней, слишком большим количеством коварных, извилистых проходов, чтобы позволить его разуму свободно блуждать.

Уилл практически видел, как Ганнибал следит за ходом его мыслей, и, уловив проблеск презрения в его глазах, наблюдая, как плотно сжаты его губы, Уилл невольно подумал, что это делается для того, чтобы они не расплылись в ухмылке. Все это было и мгновенно исчезло. Но Уилл в прошлый раз научился замечать эти проблески чего-то, пусть даже слишком размытые и мимолетные, чтобы полностью проанализировать, — казалось, это были единственные реакции, которые Ганнибал не мог подчинить своей воле.

— Конечно, ты имеешь право на свое мнение, — спустя мгновение ответил Ганнибал, и его акцент становился мягче с каждым словом, словно он прилагал усилия, чтобы голос звучал ровно; но оттенки его гласных все же были обозначены намеком на рык. То же тепло, что и прежде, снова расцвело в груди Уилла, став теперь еще жарче из-за глубоко укоренившейся ненависти к отцу Уилла, которую он читал в Ганнибале ясно, как день. Оно сожгло сомнения, которые терзали его еще мгновение назад. Ганнибал всегда любил играть, и ему нравилось играть с Уиллом, но Уилл никогда не был просто игрушкой.

— Чего, по-твоему, он заслужил? — тихо спросил Уилл. Он мог предугадать ответ, но хотел услышать, как Ганнибал произносит эти слова.

Когда губы Ганнибала приоткрылись, чтобы заговорить, Уилл мельком увидел кривой, зловеще острый клык, который Уилл помнил до мельчайших подробностей. У него до сих пор сохранился шрам там, где этот зуб вонзился в плоть у основания шеи, проливая кровь, когда Уилл запрокинул голову, побуждая Ганнибала прижаться ртом сильнее. От вида этого клыка плечо Уилла заныло. Пока Ганнибал обдумывал вопрос Уилла, его глаза потемнели к чему-то безжалостному и леденяще отстраненному. И тогда Уилл подумал, что понимает, каково было жертвам Потрошителя в эти последние, конвульсивные мгновения, когда взгляд Ганнибала скользил по ним с безразличием, думая только о том, что он сможет сделать с их телами, прежде чем наступит трупное окоченение. Когда взгляд Ганнибала встретился с взглядом Уилла, тот напрягся, пытаясь сдержать дрожь.

— У жестоких созданий жестокий конец, — знакомые слова скользнули по спине Уилла. — Твой отец был грубияном и притеснителем. Я заставил бы его осознать это прежде, чем он испустит последний вздох.

Уилл погрузился в свирепый умысел, плещущийся в глазах Ганнибала, и, прежде чем он опомнился, в его разуме с жестокой ясностью всплыла эта картина.

Он увидел Ганнибала, стучащего в дверь запущенного трейлера, в котором остановился его отец, когда был уже слишком болен, чтобы работать, и не видел причин не ускорить свое угасание, поглощая виски с рассвета и до отключки. Отец приоткрыл бы дверь, всегда с недоверием относясь к утонченно одетым незнакомцам, хмурясь, заглядывая через плечо Ганнибала и оценивая, без сомнения, дорогую арендованную машину, верблюжье пальто Ганнибала, его костюм-тройку с вычурным галстуком, его гладко зачесанные волосы. Ганнибал воплощал в себе все, что отец Уилла ненавидел в этом мире. Но он также был необычайно обаятелен. У него всегда был наготове предлог — спросить дорогу или позвонить, — озвученный с обезоруживающей улыбкой, к которой даже его старик не был бы полностью невосприимчив. Щель в двери нерешительно и неохотно расширилась, и Ганнибал последовал за ним внутрь. Но улыбка исчезла бы, как только дверь за ним закрылась, а отец Уилла не заметил бы приближающегося шприца, пока тот не вонзился ему в горло.

Ганнибал не убил бы его там. Он бы отвез его в какое-нибудь место поблизости, но достаточно далеко, чтобы не беспокоиться о криках — туда, где его несколько дней не потревожат. Убийство не было бы осторожным, чистым или безликим. Уилл каким-то образом знал, что это убийство было бы интимным. Ганнибал использовал бы свои руки, ногти, зубы, а также нож, наслаждаясь нечеловеческими звуками, которые он сможет извлечь из отца Уилла. В смерти отца не было бы ни зрелищности, ни преображения. Он был бы столь же ничтожным и забытым, каким был при жизни — очередным пьяницей-бездельником, который исчез и перестал платить за аренду.

И Уилл не мог не задаться вопросом, что сказал бы его отец, если бы после нескольких дней, в течение которых с него сдирали плоть, хирургически извлекали и показывали его же органы, разрывали на части руками Потрошителя, там появился Уилл. Что подумал бы его отец в эти последние мгновения, когда кровь наполняла бы его легкие, а сердце отказывало бы? Испытал бы он некоторое удовлетворение от осознания своей правоты насчет Уилла, какое-то окончательное оправдание в обмен на недостойный конец? Или же он умолял бы Уилла прекратить боль, и, когда Уилл вонзил бы в его грудь нож, наконец-то посмотрел бы на Уилла с чем-то вроде благодарности, с чем-то вроде гордости.

Уилл пришел в себя, судорожно хватая ртом воздух и тщетно пытаясь скрыть кашель. Ганнибал наблюдал за ним со своим фирменным терпением. Выражение его лица по-прежнему оставалось практически бесстрастным, но Уилл видел его тихое удовлетворение от того, что ему удалось почерпнуть из мыслей Уилла. Уилл в свою очередь опасался, что его, возможно, стошнит на пол комнаты для посещений — он чувствовал себя неспокойно и испытывал к своему разуму большее отвращение, чем когда-либо. Остаточное изображение этих красочных мыслей запечатлелись на его веках, воспроизводясь при каждом моргании. И хотя они были навеяны тем, что он знал о жестокости Ганнибала, на этот раз Уилл не мог утверждать, что просто просматривает чужой сценарий. Дикость, которую он только что вообразил, была его собственным замыслом, и от этой мысли у него угрожающе поджимался желудок.

— Это не имеет значения. Его давно нет, — сказал Уилл, отодвигая стул и начиная собирать разбросанные по столу бумаги, небрежно запихивая их в портфель.

— Так и есть, — согласился Ганнибал, его голос был бесстрастным, пока он наблюдал, как Уилла охватывает паника.

Уилл стоял, все еще избегая взгляда Ганнибала.

— Мне пора идти. Я скоро свяжусь с тобой.

— Уилл, у меня к тебе еще один вопрос, — спокойно ответил Ганнибал.

— Какой? — спросил Уилл, изображая отвлеченность, хотя его грудь охватило новое ощущение тревоги. Он не медлил, пересекая комнату, чтобы подать знак охраннику.

— Как ты проводишь свободное время? У тебя есть хобби?

Уилл не смог сдержать вырвавшийся недоверчивый смешок и замер на полушаге.

— Это действительно твой вопрос?

— Да, действительно, — улыбка Ганнибала была простой, нетребовательной.

Уилл окинул Ганнибала взглядом. Тот словно принудительно выпустил всю напряженность из своего тела, и его поза была расчетливо расслабленной. И Уилл почувствовал, как его собственное напряжение также ослабло. С прерывистым смешком Уилл медленно вернулся и сел, обдумывая ответ. Чувство вины, которое Уилл испытывал из-за того, что представил себе ужасное убийство отца, на мгновение сменилось абсурдностью вопроса Ганнибала, который был похож на пресную вступительную фразу на неловком первом свидании.

— Ну, большую часть времени у меня занимает работа. Но… я все еще рыбачу. Или не все еще, а просто рыбачу, не уверен, помнишь ли ты…

— Ты все еще делаешь приманки сам? — Ганнибал твердо, но не недоброжелательно прервал бормотание Уилла. И всплеск тепла, который Уилл почувствовал, когда Ганнибал вспомнил подобную мелочь — о которой он, возможно, упоминал однажды когда-то в первые дни их заключения, — было невозможно сдержать. И он даже не пытался.

Уилл почувствовал желание улыбнуться и поддался ему.

— Да. Я собираю всякую всячину, когда гуляю с собаками.

— Твой дом находится рядом с водоемом? — Уилл честно не мог понять, знал ли Ганнибал ответ на этот вопрос или же ему мало что было известно о том, где живет Уилл, помимо его адреса. Но он все равно ответил:

— На моем участке есть ручей.

Ганнибал кивнул, и даже если и знал, то все равно отлично изобразил легкий интерес. Он слегка откинулся на спинку стула, давая Уиллу возможность продолжить в своем темпе и в свое время, как он всегда и делал. Но сам факт перечисления своих интересов вслух обнажал, насколько пуста жизнь Уилла. Это заставило Уилла решиться сказать то, что он не собирался озвучивать:

— Я читаю, когда есть время.

Ганнибал мимолетно скользнул взглядом по лицу Уилла и спросил:

— Что ты любишь читать?

Мысли Уилла тут же вернулись к уже потрепанному экземпляру «Божественной комедии», который он таскал с собой еще со времен колледжа.

— Много чего.

— Научно-популярная литература?

Уилл кивнул.

— Научно-популярная, художественная литература, — Уилл помедлил полсекунды, прежде чем решиться: — Поэзия.

Что-то смягчилось в глазах Ганнибала, словно он понял, что это признание было уступкой. Неуверенной связью с прошлым, которую допускал Уилл. И Уилл видел, что Ганнибал обдумывает это — или, по крайней мере, по-своему обдумывает. Он снова заерзал, скрестив руки, не отрывая взгляда от движения пальцев.

— Ты когда-нибудь читал сборник Уолта Уитмена, что я тебе дал?

Пока корешок не разломился. Дольше. Книга была кропотливо переплетена руками Уилла и хранилась в ящике рядом с кроватью, подальше от любопытных глаз, которые могли бы бездумно взять ее, лениво разглядывая книжные полки.

— Да. Мне понравилось, — ответил Уилл как можно более бесстрастным тоном.

Ганнибал кивнул, к счастью, достаточно удовлетворенный этим ответом, чтобы не давить, а затем, все еще не отрывая взгляда от пальцев на столе, спросил:

— Никаких романтических увлечений, которыми ты мог бы занять свое время, Уилл?

Уилл бросил на Ганнибала предостерегающий взгляд, и Ганнибал улыбнулся в ответ, дразняще, давая Уиллу понять, что на самом деле не ждет ответа. Но что-то в этом легком подшучивании, в этой неожиданной доброте, вытащившей Уилла из круговорота вины, вызвало у него желание сказать:

— Я на самом деле не встречаюсь.

Это была правда. Он занимался сексом, анонимно и с конкретной целью. Последний раз, когда он обдумывал возможность свиданий, был с Аланой Блум. Но даже лежа ночью в постели и представляя запах лавандового шампуня Аланы на ткани наволочки рядом с собой, он знал, что из этого ничего не выйдет. И, что еще хуже, это было бы несправедливо по отношению к ней. К счастью для них обоих, что-то всегда удерживало ее от того, чтобы поддаться интересу, который он часто видел в ее глазах.

Ганнибал не ответил, но все веселье сошло с его лица, и взгляд его неотрывно изучал Уилла. Уилл выпалил правду бездумно, но теперь он осознал, что невольно поставил себя на лезвие ножа, ожидая ответа Ганнибала.

— Я думал, ты сочтешь этот вопрос нарушением границ, — мягко заметил Ганнибал.

— Тогда зачем спросил?

Ганнибал едва заметно улыбнулся:

— Хотел посмотреть, ответишь ли ты, несмотря на это.

Уилл поерзал на стуле, теперь сам отводя взгляд, глядя на свои руки.

— Что ж. Теперь ты знаешь, — пробормотал он, чувствуя, будто провалил какой-то экзамен, невольно выдав слабое звено в цепи своего самообладания. — Я знаю, что ты встречаешься, — вставил Уилл, и, хоть убей, он не мог понять, почему решил, что эта попытка уклониться улучшит ситуацию.

Уилл увидел весь цикл эмоций, вызванных этим откровением. Запоздалое удивление, затем восторг, смягчившийся в нечто более нежное, и это выражение все еще казалось чуждым на лице повзрослевшего Ганнибала — словно тот разминал мышцы, которые прежде не было необходимости использовать. Он не стал спрашивать, откуда Уилл знает, и по какой-то причине это было хуже, чем если бы он это сделал.

— Часто приходится ходить на мероприятия с сопровождающими. Иногда это даже приятно, — ухмыльнулся он.

Уилл хотел спросить, неужели это все, что у него когда-либо было. Был ли он так же одинок, как и Уилл. И Ганнибал оставил возможность продолжения разговора настолько тонко, что это была словно пропасть. Они сидели, глядя друг на друга, молчание было весомым, но не неуютным. Ганнибал хотел, чтобы он спросил, — давал Уиллу время. Но, как ни странно, Уилл вспомнил одну из немногих жемчужин мудрости своего отца: «не иди за дымом, Вилли, если не готов столкнуться с огнем». Уилл не стал бы задавать вопрос, когда есть только один ответ, с которым он мог бы смириться. И Уилл все еще был достаточно близок к вершине скользкого склона, чтобы не скатиться, поэтому он заставил себя вернуться к здравомыслию.

— На сегодня хватит о моей жизни? — дразняще спросил он. Ганнибал улыбнулся в ответ, и в его поведении не было ни намека на недовольство сменой темы, но Уилл каким-то образом понял, что он разочарован.

— Да. Спасибо за откровенность, Уилл.

Уилл понял намек, снова поднимаясь, чтобы подать сигнал охраннику, когда Ганнибал заговорил в последний раз.

— О, и, Уилл, для моей психиатрической оценки тебе следует добавить доктора Беделию дю Морье в список кандидатов.

Уилл вытащил ручку из кармана и начал записывать.

— Кто это?

— Мой психиатр.

Глаза Уилла не расширились, но лишь потому, что он был слишком сбит с толку, чтобы осмыслить эти слова.

— Твой психиатр?

Ганнибал раздражающе мягко улыбнулся — словно для активного серийного убийцы было совершенно нормально раз в неделю изливать душу врачу.

У Уилла было слишком много вопросов, но один из них прорвался вперед:

— Как давно ты посещаешь психиатра?

Ганнибал задумчиво склонил голову.

— Я время от времени ходил к психиатру в детстве, по настоянию дяди, и еще год после освобождения из учреждения в Луизиане. С недавних пор я посещаю Беделию — примерно с того времени, как сам решил стать психиатром.

Уилл почувствовал укол раздражения, услышав, что Ганнибал по какой-то причине назвал ее по имени, но покачал головой, чтобы прочистить мысли, и его взгляд остановился на Ганнибале.

— Должно быть, это интересные сеансы.

— Иногда, — Ганнибал заговорщически улыбнулся, и Уилл невольно закатил глаза в ответ.

Уилл бросил блокнот на стол.

— Какой у нее адрес?

---

 

Дом доктора дю Морье был нелеп. Стеклянный модернистский дворец на выступе скалы, не вписывающийся в общий стиль всех остальных домов в районе. Он словно сошел со страниц журнала "Architectural Digest". Уилл вздохнул, взбираясь по каменным ступеням и стуча в изысканно украшенную входную дверь. Он мог бы позвонить заранее, договориться о встрече, но ему нравилось удивлять свидетелей, когда была такая возможность — это помогало ему увидеть, кем они являются, если не дать им времени на подготовку.

Но открывшая дверь женщина была воплощением слова «невозмутимая». Ее волосы были агрессивно уложены, обрамляя лицо жесткими волнами, такими же непоколебимыми, как и каменное выражение ее лица. Ее макияж, от накрашенных ресниц до красной помады, был безупречным даже после целого рабочего дня, словно она освежила его, придя домой — исключительно ради себя. Было восемь часов вечера, а на ней все еще были блузка, юбка-карандаш и устрашающего вида каблуки, хотя она была дома одна. Уилл слышал тихую оперную музыку, доносившуюся откуда-то изнутри, и когда он взглянул мимо нее, прежде чем она показательно сузила щель в дверном проеме, обстановка напомнила ему, каким он представлял себе дом Ганнибала — возможно, с чуть большей претенциозностью. Все в ней вызывало у Уилла раздражение по непонятной ему самому причине.

— Могу я вам помочь? — протянула женщина, ее проницательный взгляд уже анализировал Уилла, не дожидаясь его ответа.

Когда ее глаза встретились с глазами Уилла, он не удивился, обнаружив в них лед. Он каким-то образом знал, что бесстрастность, которую она излучает, проникает в самую глубину.

— Доктор дю Морье?

— Да, — ответила она.

— Не уверен, известно ли вам, но один из ваших пациентов, доктор Ганнибал Лектер, арестован.

— Я читаю газеты. И я не говорю о своих пациентах с полицией, если только пациент не подписал разрешение на разглашение информации или офицер не предоставит повестку, подписанную судьей.

Уилл оценил это замечание. Но оно нисколько не улучшило его отношения к ней.

— Я не коп. Я его адвокат, — ее глаза чуть расширились. — Он посоветовал мне обратиться к вам. Надеюсь, еще не слишком поздний вечер.

Ее взгляд скользнул по Уиллу с такой насмешкой, какой тот уже давно не получал от незнакомого человека. Ощутимо осуждающий, задержавшийся на потертых ботинках Уилла, его дешевом портфеле и не пошитом на заказ костюме.

— Вы адвокат? Адвокат Ганнибала? — скептицизм в ее голосе был настолько насыщенным, что граничил со смехом. Уилл почувствовал укол стыда, какого не испытывал годами, и если раньше доктор дю Морье ему не нравилась, то теперь он ее презирал.

— Да, по обоим пунктам, — Уилл заставил себя говорить ровно и скованно протянул руку, гадая, насколько холодной окажется ее ладонь. — Уилл Грэм.

Вспышка узнавания, когда она поднесла ладонь к его руке, могла бы остаться незамеченной, если бы она не начала оглядывать Уилла с новым интересом. Но это длилось лишь мгновение, прежде чем она распахнула дверь.

— Понимаю. Пожалуйста, входите, мистер Грэм, — она повернулась на каблуках и прошла через дверь справа от фойе.

Уилл помедлил, прежде чем последовать за ней в гостиную. Доктор дю Морье стояла у барной стойки и наливала себе бокал вина.

— Выпьете? — спросила она, уже наливая Уиллу. Она протянула ему бокал, подошла к креслу и села, сделав большой глоток и чопорно скрестив ноги. — Чем я могу вам помочь, мистер Грэм?

Уилл поставил бокал вина на край стола, не притронувшись к нему.

— У меня к вам всего несколько вопросов, доктор, а затем я перестану вам докучать.

Она едва заметно кивнула, и Уилл принял это за предложение продолжить.

— Как долго вы лечите доктора Лектера?

— Четыре года, около того.

Уилл помедлил. Это оказалось дольше, чем он ожидал.

— И, по-вашему, у него есть официальный диагноз?

— Ганнибал не поддается классификации, — она тонко улыбнулась.

Уилл почувствовал легкую тревогу от правдивости этих слов, этой формулировки, но когда он поднял взгляд, нахмурившись, ее лицо было совершенно непроницаемым. Уилл снова опустил глаза, сжимая в пальцах ручку.

— И как он вас нашел?

— Можно сказать, мы вращались в одних и тех же социальных и профессиональных кругах. Сначала мы были коллегами, потом знакомыми.

Уилл оторвал взгляд от блокнота.

— Не друзьями?

— Ганнибал — мой пациент. Не друг. Хотя я бы сказала, что мы… в каком-то смысле дружески расположены, — ответила она, и ее улыбка и голос были полны снисходительности.

Уилл внутренне ощетинился на ее тон и слова. Она была именно тем человеком, которого, по ожиданиям Уилла, Ганнибал выбрал бы в друзья. Культурная, умная, холодно уверенная в себе.

Уилл решил перейти к сути.

— Не уверен, насколько вы ознакомлены с тем, что произошло, но мы планируем утверждать, что Ганнибал действовал в целях самообороны.

Доктор дю Морье склонила голову, словно ожидала именно этого.

— Нам понадобится поддержка психолога, чтобы подтвердить его не склонный к насилию характер и кто-то, кто сможет объяснить, почему он поступил именно так. Это… может быть сложно, учитывая его прошлое и обстоятельства дела, — беспечно закончил Уилл, но в его голосе слышался вызов.

Доктор дю Морье внимательно наблюдала за ним, пока делала еще один глоток.

— Ганнибал, очевидно, склонен к насилию, о чем свидетельствует его раннее тюремное заключение. Он также обладает непревзойденной сдержанностью и владением собой. Его было бы нелегко подтолкнуть к насилию. До произошедшего я бы даже не подумала, что его вообще можно подтолкнуть.

Точность этой оценки тревожила. И не особо помогала.

— Доктор…

— Я имею в виду, — прервала она, — что если Ганнибала и подтолкнули к насилию, я не сомневаюсь, что он точно распознал, что его жизнь находится в непосредственной и серьезной опасности. Ничто меньшее не изменило бы ситуацию.

Так гораздо лучше. Уилл постучал ручкой по блокноту.

— В таком случае, как бы вы объяснили его склонность к жестокости в прошлом? Он напал на кого-то совершенно без причины, когда ему было семнадцать.

Чем шире становилась ее улыбка, тем менее искренней она выглядела.

— В юности Ганнибал проявлял классические признаки посттравматического стрессового расстройства, вызванного потерей семьи и годами, проведенными в условиях притеснения. Случай, приведший к его заключению, был практически идеально создан для того, чтобы пробудить эти латентные инстинкты выживания. Тогда он обратился к психотерапевту и уже несколько лет посещает меня, и я могу с уверенностью сказать, что это непредсказуемое поведение, по сути, находится в стадии ремиссии. Доктор Лектер менее склонен к ненужной жестокости, чем среднестатистический человек.

— Можно ли достичь полной ремиссии ПТСР?

Она одарила Уилла еще одной тонкой улыбкой, отпивая из бокала.

— Конечно. Как и большинство психических заболеваний, симптомы можно контролировать, сдерживать. И Ганнибалу это определенно удалось — до такой степени, что этот диагноз более не применим.

— Горло жертвы было перерезано сзади ножом самого мистера Верджера. То есть, вместо того чтобы бежать после того, как он разоружил Верджера, доктор Лектер нанес смертельный удар, пока мистер Верджер находился спиной к нему. И это было почти театрально-ужасное действо.

Доктор дю Морье даже не моргнула.

— Я читала.

— Что вы об этом думаете? По вашему профессиональному мнению, это похоже на самооборону?

Она высокомерно склонила голову, уголки ее губ едва приподнялись в улыбке, которая обескураживающе напомнила Уиллу Ганнибала.

— Вы уверены, что вы не питаете сомнений относительно своего клиента, мистер Грэм?

— Просто оцениваю, как вы выдержите перекрестный допрос, доктор, — и это было правдой. Это было частью его работы — проверять ее мнение на стойкость, чтобы найти слабые места, но он испытывал неоправданное желание увидеть ее в смятении, наблюдать, как она споткнется.

Доктор дю Морье оставалась раздражающе невозмутимой, словно знала, что он пытается вывести ее из себя, и была столь же не впечатлена этими усилиями, как и всем остальным в Уилле.

— Ганнибал научился сражаться ради выживания. Хореографию насилия, запечатленную в его сознании, можно назвать «разрозненной». Столкнувшись с угрозой жизни, он, как и большинство, приложит все усилия, чтобы спастись, но там, где большинство из нас может испытывать трудности, Ганнибал — чьи способности были закалены в самых ужасающих и жестоких условиях, какие только можно себе вообразить, — преуспеет. Тем не менее, он не прибег бы к насилию без необходимости, независимо от того, как все это выглядит задним числом, при ярком свете зала суда.

Это был отличный ответ, пусть и немного перегруженный сарказмом. Его было достаточно, чтобы объяснить более жестокие несоответствия в фактах смерти Мейсона Верджера, не загоняя себя в угол подробностями. Уилл хотел сказать: «Полагаю, у вас есть ответ на все», но даже голос в его голове звучал мелочно. Обычно Уиллу нравились всезнающие свидетели, которых невозможно вывести из себя, но чувство, с которым он боролся сейчас, было больше похоже на негодование на ее неумолимое совершенство.

Уилл делал пометки в блокноте и мысленно решал, что до конца дела с доктором дю Морье будет иметь дело Джимми, когда она снова заговорила:

— В любом случае, вы знаете о жестокости Ганнибала больше, чем я, мистер Грэм, вы видели ее собственными глазами.

У Уилла было ощущение, будто чья-то рука схватила его за горло и сжала. Ему удалось не сделать нечто столь драматичное, как уронить ручку, но рука замерла в движении, и он не мог заставить себя встретиться взглядом с доктором дю Морье и посмотреть на выражение ее лица. Дыхание сбилось, но он все же пробормотал:

— Простите?

Она тихо хмыкнула, и это прозвучало подобно тому, как вилка скребет по тарелке.

— Прошу прощения, что подняла такую трудную тему, — без малейшей искренности произнесла она, — но я была удивлена, увидев вас его адвокатом. Учитывая вашу историю.

Осознав, что она говорит не об убийствах Потрошителя, Уилл наконец-то смог взглянуть на нее. Выражение ее лица оставалось таким же стоическим, как и прежде, но появилась легкая снисходительная улыбка, которая была куда менее терпимой, чем каменное выражение.

— Нашу историю? — и мысль о том, что Ганнибал говорил с ней о нем, что он нарушил то, что Уилл считал невысказанным и нерушимым обетом хранить их близость, заставляла Уилла чувствовать, будто он разваливается. Буря чего-то слишком откровенного, чтобы подавить, билась его в груди.

Тишина затянулась, и у него сложилось отчетливое впечатление, что она делает это специально, чтобы понаблюдать за его ерзанием. Сходство с Ганнибалом снова заставило Уилла стиснуть зубы.

— Я знаю очень мало, — наконец признала она, взглянув на свой бокал, а затем снова на Уилла, — что говорит мне о многом. Ганнибал — образцовый пациент, если только не затрагивать тему, которую он предпочитает оставить в тайне. Тогда он становится нетерпимым. В тот единственный раз, когда всплыло ваше имя, мистер Грэм, эти впечатляющие стены, которые он возвел, поднялись выше, чем я когда-либо видела.

Напряжение Уилла постепенно спадало, но этого все еще было недостаточно, чтобы успокоить его бешено колотящееся сердце.

— Что он сказал вам тогда?

Беделия сосредоточила взгляд на Уилле.

— Это был один из первых и немногих случаев, когда он позволил разговору коснуться темы его заключения. Он впечатляюще долго говорил, при этом избегая вас — учитывая, насколько близки вы, по-видимому, были, — прежде чем наконец-то упомянуть ваше имя, — она медленно скрестила ноги, с неторопливостью, которая, кажется, была свойственна ей во всем, постукивая наманикюренными ногтями по бокалу с вином. — И до конца нашего сеанса я имела дело с наименее сговорчивой версией Ганнибала Лектера, какую я когда-либо видела. Уходы от ответа, уклонения, отвлечение флиртом и тому подобные приемы, для которых обычно он слишком умен, — на последнем пункте Уилл почувствовал пульсацию горячего и совершенно неоправданного гнева, но сумел не допустить его в выражение лица. — Достаточно сказать, что ваше имя больше никогда не всплывало, — она медленно отпила из бокала, мерло каким-то образом не окрашивало ее блестящие зубы. — Хотя, подозреваю, это означает, что вы были той темой, обсуждение которой пошло бы ему на пользу.

На ее лице появилась самая фальшивая улыбка, какую Уилл когда-либо видел, что было достижением, учитывая ее неискренность все это время. Она повела рукой в сторону Уилла.

— И теперь вы здесь. Ганнибала арестовали за насильственное преступление, которое я бы сочла за гранью возможного, и, узрите же чудо, его давно потерянный тюремный товарищ оказался местным адвокатом защиты. Обстоятельства, несомненно, неблагоприятные, но какое счастливое совпадение — двое старых друзей вновь вместе, — закончила она, сделав еще один большой глоток, не отрывая взгляда от Уилла: поверх бокала наблюдая, как подействуют ее слова.

Арест Ганнибала, в результате которого Уилл стал его адвокатом, был куда менее невообразим, чем она, судя по всему, думала, зная лишь половину картины и ничего не ведая о более жестоком времяпровождении Ганнибала. И все же, что-то в ее словах зацепило нечто на периферии разума Уилла. Это напомнило ему о том ощущении неправильности, когда он пытался понять место убийства Верджера — о несоответствии. И по нему пронеслась дрожь дурного предчувствия, когда он заметил, как на краю разума формируются связи. Он попытался отогнать это ощущение, сосредоточиться на докторе дю Морье, но тревога не отпускала, словно неприятный запах.

— Я едва ли назвал бы это событие «счастливым», доктор, и он мой клиент, а не друг, — бессмысленно возразил Уилл, его голос был слишком слаб, чтобы придать этому заявлению хотя бы нерешительную убежденность. Он тут же пожалел о своей оборонительности. Глаза Беделии теперь горели любопытством — неприкрытым интересом, — и Уилл с новым уколом горечи почувствовал, что это еще одна общая черта между ней и Ганнибалом. Ее любопытство было опасным.

Она поднесла бокал к губам, глядя на Уилла так, как ученый смотрит на подопытную крысу, делающую нечто неожиданное.

— Не друг?

— Я не видел доктора Лектера пятнадцать лет, — защищался Уилл.

Беделия постучала ногтем большого пальца по бокалу.

— Любопытно, ведь его освободили двадцать лет назад. Пять лет спустя, дайте подумать, — она отвернулась, словно что-то подсчитывая, — он, должно быть, изучал медицину во Флоренции, если мне не изменяет память, — она снова повернулась к Уиллу. — Что случилось в Италии, мистер Грэм? — и обращенный Уиллу изгиб губ был лишь намеком на улыбку, а в глазах мелькнул победный блеск.

В Уилле расцвело раздражение, когда он попал в ловушку, которую должен был увидеть за шаг перед собой. В его голосе сквозило презрение, и Уиллу было чертовски все равно, насколько оно показательно:

— Если ваш пациент не доверяет вам настолько, чтобы обсудить этот вопрос, то не моя работа заполнять пробелы.

Губы Беделии сжались в ответ на грубость, и, вернув себе преимущество в разговоре, Уилл почувствовал мимолетную вспышку удовольствия. Он решил уйти, пока был в выгодном положении, и как можно более плавно встал.

— Думаю, на этом все. Я не буду больше отнимать у вас время. Кто-нибудь из моего офиса свяжется с вами.

— Мистер Грэм, есть еще кое-что, что я должна упомянуть.

Уилл не ответил, но выжидающе встретил ее взгляд, подняв брови и отказываясь вернуться на место.

После легчайшего колебания доктор дю Морье сказала:

— Как я уже упоминала, мы с Ганнибалом много лет были коллегами. И примерно за год до того, как он стал моим пациентом, мы вступили в непродолжительную сексуальную связь.

Уилл пожалел, что не воспользовался возможностью сесть, когда это еще не казалось бы капитуляцией. Он сразу понял, что Беделия — не просто гламурный аксессуар для шикарного мероприятия. Это было не для камер и не для поддержания видимости. Это был Ганнибал, ищущий дружеского общения, находящий истинное удовольствие в связи с партнером со схожими взглядами. То понятие, что исключило Уилла с того момента, как он сел на рейс из Флоренции. И Уилл не мог отрицать, что она ему подходит — гораздо более естественная совместимость, чем с самим Уиллом. Он даже чувствовал, что со временем она бы приняла более темные стороны натуры Ганнибала — она, несомненно, уже подозревала об их существовании. Уилл представлял, как жажда познания Беделии дю Морье, ее склонность потакать своему любопытству легко могли преодолеть любое моральное возмущение.

Уилл осторожно вдохнул.

— Определите, что значит «непродолжительная».

Доктор дю Морье увлеченно наблюдала за каждой переменой в выражении лица Уилла, пока отвечала:

— Она завершилась сама собой за несколько месяцев. Мы держали этот вопрос в строжайшей тайне.

— И вы считали разумным, доктор дю Морье, взять пациента, с которым только что трахались?

Глаза Беделии слегка расширились от грубости, она поерзала в кресле.

— Уверяю вас, мистер Грэм…

— Вы заняли позицию профессионального доверия и объективности непосредственно после сексуальной близости. Я могу подать жалобу на вас, — пригрозил он, но это было бесполезно. Они оба знали, что он этого не сделает, но это не смягчало укол обвинения.

Все эмоции исчезли из глаз Беделии, подобно медленно замерзающему озеру.

— Я не нарушала никаких правил профессиональной этики, мистер Грэм. Нормы, возможно, — признала она, — но я бы не согласилась взять Ганнибала в качестве пациента, если бы чувствовала, что не способна соблюдать необходимую профессиональную дистанцию. Наши отношения были не столь… страстными, как вы, кажется, себе представляете. Последствия не затягивались, как это бывает у некоторых, — и Уилл не упустил из виду акцент, который она сделала на последнем слове, и многозначительный взгляд в ее глазах.

Это был скользящий удар, который пришелся точнее, чем она планировала. Уилл знал, что он не такой, как они. Эмоции соскальзывали с Беделии и Ганнибала, как с гуся вода, но что бы ни делал Уилл, они липли к нему, словно болезнь, от которой он никогда не мог полностью избавиться.

— Можете приберечь свои запоздалые оправдания для прокурора. Уверен, вам будет весело объяснять ей это на перекрестном допросе, — бросил Уилл.

Наконец, вид Беделии стал слегка встревоженным, но он уже не мог получить от этого никакого удовлетворения.

— Мистер Грэм, у меня нет ни малейших намерений позволить нашей с Ганнибалом истории покинуть эту комнату. В нашем публичном общении не было ничего, что не было бы воспринято как нормальное явление между уважаемыми коллегами.

Таким образом оставались лишь их личные взаимодействия. Образы, захлестнувшие разум Уилла, вызывали у него желание разбить хрустальную вазу, стоявшую на журнальном столике. Нетерпеливые пальцы и сильные руки уложили Беделию на обеденный стол красного дерева, словно пир. Задрав юбку и раздвинув ее ноги, он приник губами к ее влажному шелковистому жару — возможно, единственной ее части, которая действительно была теплой. Он сглотнул тошноту, неуместную ревность и снова взглянул на Беделию.

Она пристально наблюдала за ним с клиническим вниманием человека, записывающего результаты в учетный журнал. Уиллу захотелось сломать ее изящную шею. Он болезненно сжал пальцы рук, радуясь возможности отвлечься. И хотя она взглянула на его стиснутые кулаки лишь на полсекунды, она, очевидно, уловила их значение. Она совершенно не выглядела испуганной — ее подведенная карандашом бровь лишь слегка приподнялась, взгляд был понимающим и невпечатленным. Копия одного из любимых выражений Ганнибала — слишком точная, чтобы быть совпадением. Он не мог сказать, подражала ли она ему бессознательно или наоборот, но тот факт, что они знали друг друга достаточно хорошо, чтобы перенять присущие манеры друг друга, заставил Уилла почувствовать меньшее самообладание, чем когда-либо за последние годы. Ему нужно было уйти.

— Мой офис свяжется с вами, если нам понадобится ваша помощь в качестве свидетеля, — сказал Уилл, отводя взгляд, вставая и уходя.

— Если? Мистер Грэм, простите за мои непрошеные размышления о юридической стратегии, но я полагаю, вам понадобятся мои показания, чтобы у вас был шанс выиграть дело Ганнибала, — сказала она в спину Уилла, когда он удалился, и повысив голос ровно настолько, чтобы его было слышно в прихожей.

Уилл не обернулся, услышав, что она следует за ним — встречаться с ней взглядом в этот момент было опасно для них обоих.

— Вы читали сводку Tattlecrime, доктор. Я же видел материалы дела. Мне не нужен ваш вклад, — сказал он, с чрезмерной силой выдергивая пальто из шкафа.

— Конечно, вы эксперт, мистер Грэм, — продолжила она, и тон ее был пропитан сарказмом, и Уилл порадовался, что не видит соответствующей ухмылки, пока он занял себя застегиванием пальто. Но когда он потянулся к дверной ручке, Беделия опередила его, двигаясь с удивительной скоростью. Она крепко держала ее, пока Уилл не был вынужден снова повернуться к ней лицом.

Когда их взгляды встретились, он напрягся, увидев на ее лице ехидство, но в нем было кое-что еще: зерно искреннего беспокойства. Ее голос был более серьезным, чем до сих пор, когда она предостерегла его:

— Я не претендую на то, что знаю всю природу вашей связи с Ганнибалом, мистер Грэм. Я лишь надеюсь, что, какими бы ни были ваши чувства, они не помешают вам представить наилучшие доводы в пользу вашего клиента. Если на этот счет есть какие-либо сомнения, я прошу вас прекратить ваше представительство.

Сначала Уилл чуть не зарычал в ответ — он не мог поверить, что у нее хватило наглости читать ему нотации об объективности и профессионализме сразу после того, что она поведала о себе и Ганнибале. Но когда первоначальное непроизвольное раздражение утихло, а ее слова дошли до сознания, они оказались неожиданно отрезвляющими, и Уилл с легким стыдом осознал, что ее беспокойство не было беспочвенным. Психиатр был ключом к делу. После многих лет, проведенных за оценкой состояния Ганнибала, ничьи другие показания не имели бы такого веса. И даже зная все это, Уилл в тот момент чувствовал, что вызовет ее свидетельницей только через свой труп.

— Спокойной ночи, доктор, — отстраненно сказал он, бросив многозначительный взгляд на дверную ручку. С фырканьем, которое любой другой мог принять за вздох, она распахнула дверь и отошла назад, а Уилл выскользнул, как только щель стала достаточно широкой. Направляясь к машине, Уилл чувствовал холод ее взгляда на спине.

---

 

Даже когда чудовищный дом Беделии уже уменьшался в зеркале заднего вида машины Уилла, это не притупляло извращенных, искривленных чувств, вызванных этим визитом. Под кожей снова появился этот знакомый, неудержимый зуд, когда он представил, как Ганнибал толкается в нее, пока она царапает его шелковые простыни; вообразил тихий уют, с которым Ганнибал застегивает молнию на ее платье, пока они вместе собираются на работу по утрам; несомненную нестерпимость подшучиваний, которыми они обмениваются за кофе. Этот зуд нужно было утолить. Он заехал на гравийную парковку первого попавшегося ему бара, сбросив пиджак перед тем, как войти.

Там было тусклое освещение, и обувь Уилла прилипала к полу, когда он проходил мимо бильярдных столов, направляясь к бару. Он подошел, опустился на табурет и заказал неразбавленный фирменный виски. Учитывая, что был будний вечер, народу было не особенно много, но у парня, сидевшего в одиночестве в конце бара, был потенциал. Уилл заметил, как тот с наблюдает за появлением Уилла с вороватым интересом. У мужчины были толстые руки и борода, что обычно исключало из списка кандидатов, но сегодня Уилл не был слишком разборчив. Он встретился взглядом с мужчиной и мимолетно искусственно-застенчиво улыбнулся, прежде чем опустить глаза на свои руки, изображая смущенный румянец. Лицо мужчины расплылось в ошеломленной улыбке, когда он украдкой огляделся, убеждаясь, что маленькое представление Уилла было ради него. Уилл знал, что у него есть максимум пять минут, прежде чем мужчина подойдет. Он залпом выпил свой напиток и постучал по барной стойке, давая бармену знак налить еще один двойной. На этот раз он потягивал Jack Daniels медленнее, размышляя, как добиться от этого парня того, чего он хочет, и в чем именно заключалась его потребность.

Он хотел забыть, это было очевидно. И лучше всего он забывал, когда его тело было слишком истерзано и истощено, чтобы думать. Но когда он представил себе толстые пальцы мужчины, сжимающие его бедра, его член, вдавливающийся внутрь него, это не вызывало ни малейшего возбуждения или удовлетворения. Совсем наоборот. Увидев образ, как мужчина посасывает шею Уилла, как его язык скользит по шраму, оставленному Ганнибалом так давно, он с трудом подавил дрожь отвращения.

— Я не видел тебя здесь раньше. Добавки? — Уилл даже не заметил приближения мужчины, настолько сбитый с толку своим внезапным отвращением. Уилл заставил себя робко взглянуть на мужчину, прежде чем с уколом паники осознал, что мысль о том, чтобы отвезти его в какой-нибудь мотель, сосать его член, заставлять его трахнуть Уилла над столом, совершенно его не прельщала. На самом деле, это казалось неправильным тем образом, который Уилл мог выразить словами.

Уилл залпом допил остатки виски, вставая, слегка покачнувшись от слишком быстрого употребления алкоголя.

— Вообще-то, мне уже хватит, — ответил он, бросая двадцатку на стойку. Мужчина с легким разочарованием смотрел, как Уилл поспешно отступает.

Опьянение Уилла становилось тем более очевидным, чем дольше ему приходилось идти по прямой к машине. Он не собирался пить так много и, раздосадованный собой, уселся за руль и завел двигатель. Он перебрал с выпивкой, чтобы вести машину, но лишь немного. Поэтому он резко увеличил обогрев в машине и откинулся на сидение, закрыв глаза, пытаясь справиться с пульсирующей болью в голове, которая от выпитого только усиливалась. Через минуту он прищурил один глаз, чтобы найти телефон, и, не раздумывая, разблокировал его, занеся большой палец над номером тюрьмы. Он нажал на кнопку, вызов пошел, когда он поднес телефон к уху. У него было как раз достаточно времени, чтобы начать задаваться вопросом, какого хера он делает, когда охранница со скучающим голосом подняла трубку главной линии.

— Здравствуйте, это Уилл Грэм. Я адвокат доктора Ганнибала Лектера. В его деле произошел неотложный поворот событий, и мне нужно, чтобы вы соединили меня с ним для конфиденциального юридического разговора, — Уилл был благодарен, что алкогольный дурман смягчил остроту стыда, когда эта ложь плавно слетела с его языка.

Уилл слышал раздражение в голосе охранницы, когда она поставила его в режим ожидания. И Уилл ждал, почти надеясь, что перерыв даст ему достаточно времени, чтобы собраться с мыслями, но чем дольше звучала веселая музыка, тем сильнее оседало в его желудке горячее предвкушение, жар которого распространялся наружу и опускался все ниже. Совершенно неуместно он почувствовал, как его член начинает проявлять интерес.

— Ганнибал Лектер здесь для адвоката Уилла Грэма. Подождите тридцать секунд, пока сотрудники не покинут комнату, прежде чем начать.

Сердце Уилла билось в такт с каждой секундой, он слышал лишь тихое дыхание Ганнибала, и тепло в животе и паху нарастало по мере того, как он позволял себе погрузиться в него.

— Уилл? — наконец позвал Ганнибал, и один лишь звук его голоса мгновенно ослабил напряжение в Уилле.

— Ганнибал, — почти выдохнул Уилл, невольно смакуя вкус этого слова на языке.

Повисла долгая тишина, а затем раздался позабавленный голос Ганнибала:

— Уилл, ты пил?

Уилл хмыкнул.

— На этой неделе я много пил. Полагаю, яблоко от яблони недалеко падает.

Казалось безрассудным снова поднимать вопрос об отце после разговора днем, но Уилл хотел испытать опасность. Он понял, что не просто хочет этого, ему нужно надавить. Он не хотел, чтобы какой-то незнакомец лапал его, трахал его до тех пор, пока он не сможет сидеть на следующий день, но тыкать и подначивать Ганнибала, сотрясать его клетку, пусть даже на расстоянии — казалось, что это может действительно утолить бурлящую под его кожей потребность.

К сожалению, Ганнибал не клюнул на приманку.

— При всем уважении к твоему отцу, яблоко упало даже не в том лесу, — и хотя это было не то, к чему он стремился, эти слова осели в груди Уилла словно объятия. — Сколько ты выпил, Уилл?

В Уилле снова вспыхнуло желание спровоцировать.

— Как долго ты трахался со своим психотерапевтом, Ганнибал?

Повисла гробовая тишина. Он даже не слышал, как Ганнибал дышит, и Уилл вдруг пожалел, что не догадался поехать в тюрьму с этим вопросом. Он бы все отдал, чтобы увидеть выражение лица Ганнибала. Но в то же время перспектива остаться наедине с Ганнибалом прямо сейчас, когда самообладание Уилла висело на волоске, казалась неразумной.

— Я рад, что мы оставили позади ложную профессиональную вежливость, — наконец ответил Ганнибал.

— С учетом всех обстоятельств, сейчас не лучшее время поднимать тему профессионализма, — парировал Уилл.

Ганнибал выдохнул, что прозвучало почти как вздох.

— Уверен, Беделия уведомила тебя, что наша романтическая вовлеченность была задолго до отношений врача и пациента. Это нежелательно для эффективности терапии, но ты не найдешь этических правил, запрещающих это.

— Этические правила не будут иметь никакого значения для прокурора. Или для присяжных, — упрямо настаивал Уилл, не совсем успешно стремясь к моральному превосходству.

Когда Ганнибал снова заговорил, его тон был таким, словно он указывал на нечто очевидное.

— И наши отношения не строились с учетом моего будущего уголовного преследования или возможности выступления Беделии в качестве свидетеля.

Он не ошибался ни в чем из этого, как и Беделия. И иррациональное разочарование Уилла от этого факта заставляло его чувствовать себя маленьким.

— Однако, должен сказать, я удивлен, что она вообще рассказала тебе об этом, — продолжил Ганнибал, и Уилл нахмурился, уловив скользнувшую в его тоне фальшь.

— Не удивлен, — эти слова вырвались у него сами собой еще до того, как он сознательно решил их произнести, но, услышав их вслух, Уилл понял, что это правда. Иногда связи возникали быстрее, когда он был пьян. Интуитивные порывы не были так сильно ограничены его сознательными предубеждениями. И по какой-то причине Уилл точно знал, что все происходит именно так, как задумал Ганнибал. — Ты знал, что она мне расскажет. Ты хотел этого, — и Уилл припомнил свое прежнее нежелание давить на Ганнибала, заставляя рассказывать о романтическом прошлом. Свое решение не задавать вопросы, на которые он не хотел знать ответов. И, верный себе, Ганнибал лишил его этого выбора, вынудив Уилла столкнуться с реальностью, которой тот предпочел бы избежать.

В голосе Ганнибала, когда он снова заговорил, слышалась напряженность, словно он не ожидал, что его разоблачат, или, по крайней мере, не так скоро. И Уилл снова почувствовал желание увидеть его глаза.

— Я рассматривал такую возможность. Что она тебе сказала?

— Она сказала, что я должен отказаться от представительства твоих интересов в качестве адвоката. Сказала, что я не могу быть объективным.

Голос Ганнибала был мягким, проникновенным, когда он спросил:

— А ты не можешь?

И тогда Уилл понял, какого именно развития хотел Ганнибал для этого разговора. Ганнибал будет извлекать ревность Уилла, его неуверенности, его тоску, пока все не будет выложено на его обозрение.

— У тебя так много вопросов, Ганнибал. У меня тоже есть вопросы.

Паузы почти не было. Это была смена траектории разговора, но та, на которую Ганнибал был готов согласиться.

— Ты можешь спрашивать меня о чем угодно, Уилл, и я отвечу честно.

Уилл подумал о вопросе, который мучил его с тех пор, как он увидел фотографию доктора Ганнибала Лектера на странице Хопкинса.

— Ты приехал в Балтимор, потому что я был здесь?

На этот раз пауза была длиннее. Уилл сумел удивить Ганнибала.

— Университет Джонса Хопкинса — одна из ведущих учебных больниц в мире. Но… — Уилл затаил дыхание. — Я знал, что твоя практика находится в Балтиморе. И возможность столкнуться с тобой делала этот выбор еще более привлекательным, да.

Уилл почувствовал, как этот ответ прошил его, словно электрический ток. Но в то же время эти слова что-то сместили в голове Уилла, какую-то головоломку, которую он не осознавал, что разгадывает, но которая дразнила периферию его разума с тех пор, как он впервые увидел выходящую из машины Марго Верджер. С тех пор, как он впервые прочитал об аресте Ганнибала. Мысли Уилла теперь мчались вперед, волоча его за собой под руку, устанавливая связи и делая интуитивные выводы быстрее, чем Уилл мог сознательно уследить. И Уилл отпустил поводья, не прикладывая ни малейших усилий, чтобы замедлить бешеный темп.

— Ты знал, что тебя арестуют?

Последовала еще одна пауза, и в голосе Ганнибала теперь послышалась настороженность, нечто напряженное в его беспечности:

— Ты же видел доказательства, я должен был бы неверно воспринимать реальность, чтобы не ожидать этого.

Нейроны дико воспламенялись, обрывки воспоминаний сшивались воедино. Ощущение самозванца, разгуливающего по сцене. Безмятежность в глазах Ганнибала, даже когда он сидел прикованным к стулу в колючем комбинезоне. «Какое счастливое совпадение — двое старых друзей вновь вместе».

— Ганнибал, зачем ты убил Мейсона Верджера? — прошептал Уилл и осознал, что так сильно впивается ногтями в кожаную обивку сиденья, что оставляет вмятины в форме полумесяцев.

Когда Ганнибал снова заговорил, его самообладание все еще было при нем, но уже натянутым.

— Он должен был умереть, — просто ответил он.

Уилл фыркнул.

— Согласно твоему мнению, это касается многих людей. Почему Мейсон? Почему сейчас?

— А как ты думаешь, Уилл? Ты сегодня в отличной форме, — в голосе Ганнибала слышался едва заметный намек на раздражение, но в его случае это можно было расценить как разлад в его безупречном самообладании. Уилл невольно подумал о льве, загнанном в угол и размахивающем мощными лапами.

— У тебя всегда множество причин для любых действий. Несколько параллельных дорожек. И одна из них — это всегда исключительно твое собственное веселье. И ты казался позабавленным с самого первого нашего разговора.

Ганнибал не ответил, но мысли Уилла неслись подобно неуправляемому поезду — к чему-то, взгляда на что он не мог вынести. Как только он позволил себе посмотреть, полная картина складывалась быстрее, чем его глаза успевали ее охватить изображение — словно она только и ждала разрешения явиться. Уилл закрыл глаза, продолжая кружить вокруг истины:

— Когда ты устроил нашу с Беделией встречу наедине, ты надеялся получить глубинное знание о ней или обо мне?

Долгое мгновение Ганнибал молчал.

— Я ожидал, что она будет познавательной в обоих аспектах, — в голосе Ганнибала послышалась хриплость, которой Уилл раньше не слышал.

Уилл невесело усмехнулся.

— Заведи нас и смотри, что произойдет, — выдохнул он, скорее самому себе. Уилл не был удивлен, что его трезвый ум уклонился от этой правды.

— Уилл…

— Ты убил Мейсона, убедился, что тебя поймают, чтобы заполучить меня в адвокаты, — это был не вопрос, а слова, приземлившиеся между ними, словно перчатка. Уилл практически слышал по телефонной линии, как разум Ганнибала работает, выискивая способ выбраться из угла, в который он сам себя загнал. И одна лишь мысль о том, что из его уст выльется еще больше манипулятивного яда, заставила Уилла прошипеть: — Ганнибал, клянусь богом, если ты солжешь мне прямо сейчас, ты больше никогда меня не увидишь и не услышишь, — его слова не были выкрикнуты, он даже не повысил голос. Их сила исходила от абсолютной искренности Уилла.

И Ганнибал не упустил этого. Он медленно, шумно вдохнул, а затем затих. Он не лгал. Он вообще ничего не говорил, но тишина заполнила пространство между ними, словно крик. Хрупкость момента была неустойчивой, словно одно сказанное слово могло разбить его вдребезги — как и их самих. Поэтому они оба позволили ей распространиться между ними, пока она не повисла над ними тяжестью пелены.

Безысходная ситуация не могла длиться долго, и, как обычно, именно Ганнибал ее разрешил. Когда он заговорил, его голос был неуверенным, словно он делал пробный шаг по тонкому льду:

— Это лучше всего обсудить лично, когда мы оба будем в ясном уме. Если ты придешь завтра, мы можем…

Уилл не мог позволить ему закончить эту фразу. При личной встрече Ганнибал крепче удерживал Уилла, и он знал об этом. Когда он мог впиться в Уилла своим пронзительным взглядом, искушению потеряться в пьянящем притяжении Ганнибала, в его влиянии, сейчас сопротивляться было не легче, чем когда Уилл был подростком.

— Ганнибал, если я ошибаюсь, просто скажи мне, что я ошибаюсь, — и хотя Уилл знал, что он не ошибается, в его голосе слышалась умоляющая нотка.

На линии снова воцарилась тишина, и когда Ганнибал заговорил, Уилл уловил в его голосе интонацию, которую никогда прежде не слышал. Смирение, с оттенком негодования, но сквозь все это проступала уязвимость, от которой у Уилла заныло горло, в глазах запекло, а в груди защемило.

— Уилл, почему ты не читал мои письма?

Уилл в ответ закрыл глаза. Это было лучшее признание, на которое Уилл мог рассчитывать, но это был безрадостный триумф. Уилл рассеянно отметил, что дрожит, хотя в машине было настолько жарко, что он вспотел в пальто. Он открыл рот, чтобы заговорить, и из его груди вырвался смех, подобный звону осколков стекла. В этом смехе было что-то истеричное и, несомненно, несчастное. Он закрыл лицо руками, яростно скребя ими вверх-вниз, растирая кожу до покраснения.

— Уилл? — в ответ на вспышку Уилла в голосе Ганнибала вновь прозвучала чуждая интонация, и потребовалось мгновение, чтобы распознать в ней тревогу — настолько непривычно она звучала из его уст. Уилл гадал, испытывал ли Ганнибал нечто подобное с детства. И он невольно вспомнил Ганнибала-ребенка, кричащего в темноту о помощи, которая так и не пришла. Эта мысль оборвала смех Уилла.

— Уилл, ты неверно понял. Если бы мы могли поговорить лично… — Ганнибал пытался излучать спокойствие, цепляясь за иллюзию, что все еще контролирует ситуацию, но его самообладание было слишком подорвано, чтобы он преуспел в этом.

В разуме Уилла метались десятки вопросов. Как долго он это планировал? Что он будет делать, если Уилл не сможет его спасти? В конечном счете, ни один из них не имел значения.

— Я отказываюсь от представительства твоих интересов в качестве адвоката, — прохрипел Уилл. — Я уведомлю прокурора и отправлю твои документы в любую фирму, которую ты выберешь. Они смогут добиться прекращения дела, — эти слова ощущались словно яд, высасываемый из раны.

— Уилл. Хватит, — в голосе Ганнибала слышалась сталь и реальная угроза, менее завуалированная, чем обычно, — и все это пробудило бы в Уилле инстинкт подчиниться ему, но сохраняющаяся тревога в тоне Ганнибала разрушила эту иллюзию.

Голос Уилла был тонок, как бумага, когда он продолжил:

— Я прошу тебя не связываться со мной вновь. Больше никаких писем, — голос Уилла некстати дрогнул на этом слове. — Я больше не хочу о тебе думать. И я считаю, что для нас обоих будет лучше, если ты не будешь думать обо мне.

— Уилл, — в его голосе слышалось ошеломление, чувство предательства, и Уилл дернулся от того, как неправильно это прозвучало из уст Ганнибала. Словно его ударили под дых.

Следующие слова застряли во рту Уилла, липкие и густые, как патока, отказываясь слетать с губ, пока он их не выплюнул:

— Ганнибал, наша… связь — это упражнение во взаимно гарантированном уничтожении. Ставить под удар свою чертову жизнь ради уловки, игры или какую бы херню ты себе ни придумал — это уже слишком. Кто-то должен это признать, прежде чем мы потянем друг друга за край, — Уилл чувствовал, как жар в его глазах перерастает в жжение, зрение затуманивается, и он даже не мог обвинить в этом алкоголь. В тот момент он чувствовал себя трезвее, чем когда-либо.

Впервые за разговор Уилл был рад, что не находится в одной комнате с Ганнибалом, потому что, даже просто представив выражение его лица, у него поджался живот. Он слышал дыхание Ганнибала в трубке, ровное и размеренное, в отличие от учащенного сердцебиения Уилла. Уилл тяжело прижался щекой к телефону, пока мгновение мучительно тянулось, но, даже несмотря на все сказанное, он не мог его закончить. Перерезал эту нить Ганнибал.

— Как пожелаешь, — выдохнул он, и его голос был настолько слабым, что стал почти неузнаваем. — Я буду уважать твои границы, — Уилл содрогнулся от этого последнего выпада. — Прощай, Уилл.

Как только Уилл, откинув голову на подголовник, снова закрыл глаза, полились слезы, и по щекам побежали горячие дорожки.

— Прощай, Ганнибал, — прошептал он в тишине машины, когда связь уже давно прервалась. Уилл оставался в том же положении минут десять — разум его был достаточно ясен, чтобы вести машину, но руки слишком дрожали, чтобы удержать руль.

---

 

Уилл вернулся домой и сорвал с себя пиджак, от которого все еще сильно пахло сигаретным дымом после десяти минут в баре. Он с трудом стянул рукава и с ненужной злобой швырнул его в кресло. Собаки, почувствовав его настроение, не бросились к нему, как обычно. Что бы ни излучал Уилл, они попятились назад, тихо поскуливая, и Уилл тут же почувствовал себя паршиво. Голова его опустилась, и он судорожно выдохнул. Это совсем не было похоже на последствия Флоренции, всю дорогу напоминал себе Уилл — у него была жизнь, к которой можно вернуться, и она не была построена вокруг обещанного будущего с Ганнибалом. Но все ощущалось чертовски похоже. Скривившись, он признал, что сейчас гораздо хуже. Упрямое отрицание, которое позволило ему вернуться домой, не разбив машину, постепенно уступало место нарастающему ужасу от того, что он решил сделать. Это казалось смехотворно невозможным после лет жизни, противопоставленной жизни Ганнибала. Уилл гадал, как вообще выглядит его разум без Ганнибала, преследующего его.

Он попытался отогнать эту мысль, мотая головой так, что в глазах все плыло, и оглядел комнату, не зная, что делать дальше. На долю секунды он подумывал просто рухнуть в постель, но вместо этого направился к кладовке в спальне, нащупывая знакомую коробку, словно маяк. Он открыл ее с привычным благоговением, проведя рукой по ее драгоценному содержимому с осторожностью, которую редко проявлял в других сферах жизни. Это все, что у него когда-либо будет. Если Ганнибал сдержит слово, а что-то подсказывало Уиллу, что так и будет, то больше не будет никаких контактов. Больше никаких писем.

«Там все еще оставалось непрочитанные письма». Эта мысль зацепила острые края зазубренного разума Уилла. У него было одиннадцать писем. И с едва заметным облегчением он осознал, что ждал этого — или чего-то подобного. Что он хранил эти письма как окно в прошлое, если дверь к Ганнибалу когда-нибудь закроется и будет заперта. И, с приливом адреналина, он решил, что заслуживает прочитать одно сегодня вечером. И ему не нужно было раздумывать, какое письмо открыть.

Уилл схватил самое тонкое, легкость которого была ему так знакома. Он просунул указательный палец под клапан конверта и начал рвать его, пока тот не раскрылся, и один сложенный лист бумаги не упал на пол. Уилл, прерывисто дыша, поднял письмо и развернул его.

Он быстро пробежал глазами лист бумаги с той же интенсивностью, которую обычно приберегал для фотографий с места преступления и материалов дела: это было стихотворение, или, по крайней мере, написано в подобном стиле, но он пока не позволил взгляду зацепиться за слова. Он начал сверху, где стояла дата — 20 января. И Уилл замер, когда в его памяти промелькнула титульная страница документации о поступлении Ганнибала в тюрьму. Чуть выше домашнего адреса Ганнибала — который, как обнаружил Уилл, вел к колоссальному таунхаусу в одном из самых дорогих районов на окраине Балтимора — стояла дата его рождения: 20 января.

Уилл открыл свой мысленный взор, перенесшись, словно стоя в дверях и наблюдая. Потрескивающий огонь отбрасывал охристый цвет на бледную кожу Ганнибала. Тот непривычно сгорбился за письменным столом в своем кабинете — в стакане у его локтя неприлично дорогой виски на несколько пальцев, сидит в одиночестве в свой день рождения. Уилл быстро подсчитал, что ему было тридцать пять лет. Больше десяти лет Ганнибал бродил по валам возведенных им крепостных стен, созданных из поверхностного обаяния и ровно достаточной эксцентричности и одаренности, чтобы сделать его интересным. Он целенаправленно окружил себя стадом подхалимской элиты, слишком сосредоточенной на себе, чтобы заметить волка, пасущегося на их пастбище. Без сомнения, Ганнибал лучше подходил для этой шарады, но Уилл чувствовал себя измотанным от одной лишь мысли об этом. И, по-видимому, в этот конкретный день рождения Ганнибал подарил себе мгновение человеческой слабости. Прореху в его нерушимом контроле — достаточную, чтобы написать несколько строк одному из немногих, возможно, единственному человеку, который когда-либо знал его. Вина, которую Уилл чувствовал за то, что так и не прочитал ни одного письма Ганнибала, переросла в нечто, близкое к мучению, и он застонал от этого ощущения. Он перевел взгляд с даты на текст, и у него тут же перехватило дыхание.

 

Твой рот, твой голос, твой каждый волос — я голодаю без них,

И по улицам я бреду, несытый и молчаливый,

Мне не поддержка хлеб, меня подавляет рассвет,

Ищу я течение ног твоих в звучании каждого дня.

 

Твоего скользящего смеха звук — я голоден без него,

Без рук твоих цвета бушующих зрелых хлебов;

Без бледного камня твоих ногтей — я голоден без него,

Я мечтаю о коже твоей — она как нетронутый миндаль.

 

Я выпил бы каждый видимый луч палящей твоей красоты,

Нос, царствующий на этом высокомерном лице,

И эту неуловимую тень легких твоих ресниц.

 

Изголодавшийся, я прихожу, и в сумерках я ищу

Твой запах, твой след, горячее сердце твое…

 

Уилл оперся на руку, письмо упало на пол, но каждое слово уже запечатлелось в его разуме. Его воспоминания пронзила фраза, сказанная Ганнибалом много лет назад: «Мир кажется менее одиноким, когда твоя правда сказана языком другого». Это письмо говорило ту правду, которой Уилл не позволял появиться даже на горизонте своих мыслей. Непристойные, неприемлемые побуждения, которые Уилл таил под половицами своего разума. Несколькими стихотворными строками Ганнибал выцарапал их из грязи испачканными ногтями.

Уилл потянулся к брюкам, обнаружив, что ткань уже натянулась. Он едва расстегнул пуговицу, прежде чем стянуть их вниз. Его член был твердым и готовым, ожидающим, когда он обхватит его, но прикосновение не принесло облегчения, жажда просто растеклась, словно масляный поток, заполняя каждую трещину и неровную борозду в Уилле. Он снова представил себя стоящим позади Ганнибала в кабинете, пока тот излагает на бумаге свою потребность — потребность, которая идеально отражала его собственную. Много лет назад Уилл был одержим поэзией в тщетной надежде, что что-то в нем утихнет, если он найдет отражение своего сердца в чужих словах. Но приторно-сладкие, цветистые стихи на вкус были как пепел на языке. Пустые и пресные, отчего узел в груди лишь стягивался крепче. Поэтому он отложил поэзию в сторону.

Уилл знал, что Ганнибал не написал эти слова сам, но с таким же успехом мог бы — настолько увиденным чувствовал себя Уилл, читая их. Наконец, эти слова утолили жажду узнавания. Выразили потребность поглощать и быть поглощенным. Быть в теле Ганнибала и в то же время иметь его в своем. Чувствовать на языке лишь вкус Ганнибала. Уилл представил, как они вновь соединяются в духе этих слов, не заботясь ни о боли, ни о стыде, ни о чем другом, кроме как об окончательном насыщении самого себя. Тело Ганнибала, принимающее толстую, истекающую плоть Уилла. Пальцы Уилла, впивающиеся в кожу, рвущие волосы. В голове возникла мысль о том, как острые резцы Ганнибала кусают Уилла, как было прежде, проникая глубже, разрывая плоть, и Уилл не мог сдержать стонов и с силой дрочил свой член, представляя рот Ганнибала с красными пятнами на его белых зубах. Уилла застонал при мысли о том, что он оставит отметины, которые никогда не заживут, которые не спрятать под воротником рубашки.

Уилл неистово толкался в свой кулак, не сдерживая ни звуков, ни мыслей, поскольку потребность заставила его забыть о самообладании. Его мысли опасно блуждали, и Уилл не контролировал срабатывание связей. Впервые за много лет он почувствовал, что дышит без ограничений, думает без барьеров. Он видел, как Ганнибал потерялся в наслаждении под ним. Образы, которые Уилл никогда не позволял себе прежде. И его член пульсировал, когда он поменял их местами: Ганнибал обрушивается на Уилла, Ганнибал стискивает его запястья, пока они не покроются синяками, обхватывает горло Уилла и сжимает, пока даже его дыхание не стало еще одним действием, которое Уилл мог совершить лишь с позволения Ганнибала. Уилл положил руку на основание своей шеи — как делал Ганнибал много лет назад во Флоренции, — и сжал ее так, что голова загудела от нехватки кислорода. Удовольствие нарастало, а рациональные мысли угасали, словно кто-то выключил свет.

Он парил в настолько затененном месте, что стыд туда не проникал, частью его разума управляли инстинкты и потребность, и он продолжал ползти все глубже. Желание быть поглощенным, которое он не позволял себе полностью со времен Флоренции, обрушилось и пронзило его, и он позволил ему это. Он представил, как губы Ганнибала обхватывают плоть Уилла, его кожу и сухожилия, его кровь и сперму, его бьющееся сердце. «Я бы провел остаток жизни, не употребляя ничего, кроме тебя, Уилл. Черпая все насыщение лишь из твоего тела». Уилл застонал, когда воспоминание о том, как Ганнибал произносит эти слова, подтолкнуло его ближе к краю. Это было гротескно и это было самое возбуждающее, что Уилл когда-либо представлял. Эта мысль заставила Уилла удариться головой о деревянный пол, яростно дроча член, усиливая хватку на горле до тех пор, пока он мог вдыхать лишь совсем немного воздуха. Он знал, что если бы его глаза были открыты, зрение бы потемнело по краям.

На самом пороге экстаза — так близко, что он мог ощутить его вкус, — он представил себя лежащим на столе Ганнибала, словно декадентский пир. Образ был туманным, но Уилл нутром чувствовал, что его поглощает энергия чего-то изголодавшегося. Он видел, как глаза Ганнибала закрываются в эйфории, удерживая Уилла на своих вкусовых рецепторах, вкус сохраняется на небе, пока не начинает скапливаться слюна, но он все еще не желает, чтобы он спустился в горло. Когда Ганнибал наконец сглотнул, его взгляд был прикован к Уиллу, его намерение было ясным и ужасающим, губы приоткрылись, и высунулся язык, стирая с них следы Уилла. Удовлетворенный, но не насытившийся, с оскаленными зубами, он представлял, как Ганнибал наклоняется, чтобы снова его поглотить.

Уилл кончил именно так, стон перерос в крик, его бедра двигались, и он был в полнейшем беспорядке. Он не мог сдвинуться с места, лежа на полу в том же положении, и спустя несколько минут его все еще трясло, пока остывали пот и сперма. Он с трудом дышал, словно чья-то рука все еще сжимала его горло.

Уилл безучастно смотрел в потолок, вытирая испачканную руку о рубашку, потрясенный самим собой и ужасаясь ходом своих мыслей. Но с тяжелым чувством смирения он теперь понимал, что выхода нет. Все эти заявления о самосохранении и угрозы были пустыми. Он был поглощен много лет назад, и часть его всегда будет жить в чреве зверя. Содрогнувшись, он понял, что вернуться к Ганнибалу теперь означало бы уступить контроль: у Уилла не осталось карт в руках. Он будет играть в ту игру, которую затеял Ганнибал, и он не был уверен, как двигаются фигуры. Но теперь он осознал, что иного пути нет. Ни для кого из них. Уилл почти рассмеялся над своей наивностью — над тем, как он думал, что сможет спасти их от обрушения, когда они уже падали.

Notes:

[1] — Отсылка к английской рождественской песне «Двенадцать дней до Рождества», в которой перечисляются подарки «истинной любви». Данная цитата является первым даром песни.